Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Хуже всего было вечером, когда возвращалась с работы мать. После ужина она садилась около меня и спрашивала:

— Что с тобой, сын? Ты, кажется, чем-то удручен? Я понимаю, тебе не нравится эта артель. Но кто виноват, что у тебя нет гражданской профессии? Ты даже не строгальщик, а всего лишь ученик строгальщика. Я бы на твоем месте снова пошла бы на завод. Строгальщик все же профессия.

Я вспоминал своего наставника, разнос, который он учинил мне, и отвечал:

— Нет! Этого не хочу!

Через несколько дней мать сказала:

— При нашей больнице подготовительные курсы для поступающих в медучилище организуются. Я уже говорила о тебе. Через три года фельдшером станешь.

— Это не для меня, — сказал я. Я очень гордился, что моя мать врач, но сам о медицинской карьере не помышлял. Меня мутило от одного вида крови. Даже госпиталь и фронт не помогли.

— А я говорю — запишись! — вспылила мать; она, когда это требовалось, умела показать свой характер.

— Нет, нет, нет! — Я распсиховался, хлопнул дверью, пошел слоняться по улице.

Шел и думал: «Она теперь не отвяжется. Она, может быть, даже добьется своего. Неужели я фельдшером стану? Неужели мне придется ставить банки и клизмы? Пусть что угодно, но только не это!» И тут мне пришла мысль, что я уже взрослый, что я сам себе хозяин. Это так понравилось мне, что я рассмеялся и подумал: «Захочу — и рвану из Москвы, как Зыбин. Скажу матери: письмо от друга получил — и до свидания, мама, артель, Катюша, Паршутины, попадья, наша квартира!»

Всплыли мечты о море. Я ощутил на лице его дуновение, увидел качающиеся на волнах рыбацкие лодки. «Уж если ехать, то ехать к морю, — решил я, — где солнышко круглый год, где жизнь — одна красота. Может, и мой журавль там в небе летает».

Сказал об этом Катюше. Она ответила просто:

— Жить везде можно.

Всю ночь я мечтал, даже о крысах позабыл.

Утром я сообщил о своем решении матери.

— Одумайся! — воскликнула она. — Что ты там делать будешь? Ведь у тебя ни специальности, ничего.

— Это дело наживное, — возразил я.

Мать стала отговаривать меня. Говорила она долго и как будто бы убедительно, но я слушал ее вполслуха, потому что уже бродил по морскому берегу, дышал соленым ветром.

— Ты это серьезно? — У матери дрогнул голос.

— Вполне! — Я схватил первый попавшийся на глаза листок, помахал им в воздухе и крикнул: — У меня в Сочи фронтовой дружок живет! Он письмо прислал — приглашает.

— Это правда? — не поверила мать.

— Правда, — солгал я. И добавил с нарочитой грубостью: — Что я, маленький?

Итак, я уезжаю. В сердце холодок, и разные вопросы в голове крутятся: что там и как? Успокаиваю сам себя: «Бог не выдаст, свинья не съест». Попадья радуется, бормочет не разберешь что, а у матери мокрота в глазах. Глядит на меня и вздыхает. Жалко мать, но ничего не поделаешь — решил.

— Не убивайтесь, — говорит ей Катюша. — Ничего с ним не случится.

— Узнает настоящее горе — воротится, — вторит Паршутина-старшая.

— Это еще посмотрим, — храбрюсь я.

Новая, неведомая жизнь манит меня, жизнь интересная — не такая, как тут.

Катюша говорит, что это во мне колобродит мальчишка, который не дожил свое детство, которому пришлось работать и воевать наравне со взрослыми.

— Много таких сейчас, — добавляет Катюша. — Воевать научились, а жить — нет.

«Это она просто так говорит», — убеждаю я сам себя. Я уверен, что умею жить, что обойдусь без посторонней помощи. Но все же беспокойство в душе остается. И чтобы окончательно избавиться от него, я начинаю мечтать о море, о горах, обо всем, что скоро-скоро увижу.

Это успокаивает меня, возвращает душевное равновесие. Но ненадолго — настроение у меня меняется раз по десять в день: то снова становится немного страшновато, то — море по колено.

Катюша то и дело входит, постучавшись, в комнату и напоминает: это возьми, то не забудь.

— Как устроишься на новом месте, напиши мне, — говорит она. — Я весной на курорт собираюсь — профсоюз путевку обещал. Может, заеду посмотреть, как ты живешь.

— Обязательно напишу, — обещаю я.

Вещей у меня набралось порядочно: корзина, тюк, солдатский сидор. В тюке шинель, одеяло, две простыни, две наволочки, маленькая подушка. В сидоре — самое необходимое: продукты, ложка, кружка, полотенце и мыло. А в корзине — целая ярмарка: две новенькие сорочки — те, что не налезли на меня, скатерть с узорами — остатки былой роскоши, старые материнские платья и куча всякого другого барахла. Все это посоветовала взять Катюша.

— Пригодится, — сказала она. — На юге, я слышала, с одежонкой плохо. Продашь или сменяешь.

Уезжал я рано утром. Зима еще не наступила, но снег уже шел. Точно в такую же погоду я уходил два года назад в армию. Снежинки падали на асфальт, тотчас превращались в мокрые пятна.

До этого я никогда не задумывался, люблю ли я Москву. И вот теперь понял. Что-то тискало и теребило мое сердце, и это что-то, наверное, выражало мою любовь к Москве. Это что-то оказалось таким сильным, что мне даже расхотелось уезжать. Но я пересилил себя и пошел к трамвайной остановке. Тащил свои вещи и вспоминал все то, что рассказывала мне бабка. Вот в этом обветшалом доме когда-то жила статская советница, вдова. Вот тут находился трактир. Продмаг, в котором мы отоваривали продуктовые карточки, принадлежал купцу Гололобову, большому жулику. От продмага начинался Конный переулок — узкий, извилистый, выложенный булыжником. Другим концом он упирался в Конный двор.

По Конному переулку грохотали подводы. Лошади бежали резво, встряхивая гривами. Я подумал: «Вечером, когда я буду далеко-далеко, они приплетутся сюда, понурясь, и краснолицые извозчики будут крутить вожжами над их головами и беззлобно ругаться простуженными голосами».

Кружились снежинки… Грохотали подводы… Названивали обвешенные людьми трамваи… У ворот «Ударницы» толпились женщины. «На кондитерских фабриках действительно работает только слабый пол, — убедился я. — При всем желании меня не смогли бы направить в шоколадный цех». Что-то обсуждая, обмениваясь новостями, меня обгоняли люди в поношенных телогрейках. А я уезжал ловить своего журавля.

Я подумал, что журавля можно поймать и тут, в Москве, что для этого незачем ехать на Кавказ, но тотчас отогнал эту мысль и, стараясь не поддаваться сомнениям, стал размышлять о своей будущей жизни, которая туманно вырисовывалась в моей голове.

Так, размышляя, я добрался до Курского вокзала.

Снегопад прекратился. Привокзальная площадь мокро блестела, словно окаченная брандспойтами. С крыши падали капли. Снег таял прямо на глазах, и только в укромных уголках — там, куда не проникал разгуливавший по площади ветер, он лежал тонким слоем, будто рассыпанная соль.