Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

В детстве я бредил морем. Я хотел переплыть на обыкновенной лодке Азовское море. Я вычитал в учебнике географии, что оно очень мелкое — всего тринадцать метров (в самом глубоком месте). Я даже готовился к этому путешествию: тайком от бабки сушил сухари, собирал гвозди и шурупы, необходимые для строительства лодки, копил деньги. А потом бабка нашла сухари, отобрала деньги, и на Азовском море пришлось поставить крест. Но я не перестал мечтать о море. Я взахлеб читал книги, в которых воспевались смелые и отважные люди, представлял себя на палубе фрегата с подзорной трубой в руках. Я не изменил своей мечте даже тогда, когда врачи четко и определенно сказали, что не видать мне палубы как своих ушей. Я уже не воображал себя с подзорной трубой в руках. Я просто хотел побывать у моря, полежать на берегу, покупаться, подышать соленым ветром. Я мысленно видел набегающие на берег волны, отполированные голыши, пальмы. Передо мной вставал тот экзотический мир, который раскрыли мне прочитанные в детстве книги. Я заразил своей мечтой однополчан, потому что моя мечта была реальной, исполнимой. Опуская щепоть в кисет, сержант Демушкин говорил:

— Пожить у моря не помешало бы. Мне скоро пятьдесят, а я, робята, до войны, окромя своего колхоза в Курской области, нигде не был и ничего не видел.

…Плеск воды в шайках преломлялся в моем воображении в плеск морских волн. На какие-то доли секунды я отключился, мысленно перенесся на Кавказ — туда, куда уезжал Зыбин. «Счастливец! — подумал я. — Должно быть, у него там родственники живут». И спросил об этом вслух.

— Никого у меня там нет, — ответил Зыбин. — Я на свой страх и риск еду. — Он потрогал пальцем заметно подросшие усики и добавил: — Тут, понимаешь, работенки подходящей нет. Все не то предлагают. Была бы у меня гражданская специальность — другое бы дело. А у меня одна специальность — дивизионный разведчик.

— У меня тоже гражданской специальности нет, — сказал я, — но на работу я уже устроился. Завтра выхожу. В артели «Очковая оправа» работать буду.

— Ну и зря. — Зыбин усмехнулся. — За это мы кровь проливали, что ли, чтобы в каких-то артелях работать? Я еще своего журавля не поймал.

— На Кавказе поймать хочешь?

— Может, там, а может, в другом месте. Вначале на Кубань рвану. Жизнь там, говорят, дешевая: масло, мед, куры — все есть. Я, браток, на фронте привык жрать от пуза, а тут карточки. Тут не очень-то пожируешь. Тут после фронта ахово кажется. Разведчики, сам понимай, все имели. Я никогда без трофеев не возвращался. Шпроты, сыр — это у нас не переводилось. Я, браток, даже французский коньяк пил. Отличная штука, доложу тебе!

Я верил Зыбину. Разведчики, особенно рисковые, а Зыбин — я чувствовал это — был таким, имели все, что душа пожелает.

— Кавказ — это хорошо, — задумчиво сказал я. — Только жить на что будешь?

— Скумекаю что-нибудь, — ответил Зыбин. — Была бы голова на плечах, а обстоятельства сами подскажут, как жить.

— Кавказ — это хорошо, — повторил я.

— Еще бы! — отозвался Зыбин. — Я с одним грузином в госпитале лежал. Он про Кавказ такое рассказывал, что в палате мертвая тишина стояла и глаза у всех светились. Может, он и приукрасил кое-что — так всегда бывает, когда рассказывают, но я ему поверил. Да и как не поверишь, когда море — это море, а горы — это горы.

«Верно, — подумал я. — Ох, как верно!» Зыбин распалил мое воображение, родил смутные желания. Захотелось самому махнуть на Кавказ, увидеть горы, море — все, о чем я мечтал. Я чуть было не сказал: «Возьми и меня!» Я, может быть, и сказал бы это, если бы не устроился на работу.

Набирая воду, я исподтишка поглядывал на Зыбина. Почесывая бок, он смотрел в запотевшее окно, к которому подкрадывались осенние сумерки. «Он видит сейчас свою будущую жизнь», — подумал я и позавидовал Зыбину.

Окатившись несколько раз, я подошел к нему.

— Двинулись?

Зыбин взглянул на меня отсутствующе, как взглядывают погруженные в свои мысли люди.

— Пошли! — повторил я.

Когда Зыбин натянул гимнастерку, я ахнул: на ней было столько наград, что у меня зарябило в глазах.

Зыбин улыбнулся.

— Не обижали, как видишь.

Я предложил ему встретиться еще раз, но он покачал головой:

— Не удастся. Сборы у меня сейчас и так далее.

Мы пожелали друг другу счастья, обменялись рукопожатиями и расстались.

Артель «Очковая оправа» находилась на Донской, в глубине двора, на первом этаже самого обыкновенного жилого дома. На фасаде дома, у подъезда, висел привинченный огромными винтами прямоугольный кусок жести, выкрашенный в белый цвет, на котором две буквы «о» в наименовании артели образовывали два кружочка с тянувшимися от них толстыми коричневыми дужками, из чего получались солидные очки, какие носят иностранцы: в обиходе я таких никогда не видел — только в кино и в Венгрии, где воевал. Точно такая же вывеска, только выгоревшая на солнце, красовалась и у ворот. Я родился и вырос в этом районе, часто бывал на Донской, но раньше никогда не видел вывески с намалеванными на ней очками и теперь думал: «Наверное, эта артель возникла после моего ухода в армию». Но начальник нашего цеха — розовощекий старичок с хохолком на макушке, очень похожей на редиску, с которым я поделился своими соображениями, возразил:

— Наша артель на этом месте спокон веку. На всю страну одна. Только мы роговые оправы работаем. Большие начальники носят нашу продукцию, потому что оттуда, — старичок сделал неопределенный жест, — мы ширпотреб не получаем, а только станки, машины и так далее в том же роде.

Вся артель — цехи, склад, кабинеты — размещалась в четырех комнатах, в самой маленькой из которых, перегороженной фанерными щитами, находился кабинет председателя артели и бухгалтерия. Остальные отделы — производственный и два других — располагались в коридоре, где с утра до вечера тускло горели три электрические лампочки и где, тесно прижавшись друг к другу, стояли канцелярские столы с облупившимся лаком. Кроме трех общих лампочек, коридор освещали настольные лампы, похожие на огромные грибы, возвышающиеся на столах. Лампы отбрасывали мягкий свет на груды бумаг, на папки с тесемками, на скрепки в картонных коробочках и на другие канцелярские принадлежности. В коридоре работали молчаливые женщины и старички инвалиды на деревяшках.

В самой большой комнате, у окон, стоял длинный верстак, за которым малюсенькими шурупчиками привинчивались дужки. Другой верстак, поменьше, предназначался для очистки оправ от заусенцев. Он стоял у стены, рядом с дверью, которая вела в смежную комнату, где находился пресс для штамповки. Пресс приводился в движение старым электромотором. Когда его включали, комнаты наполнялись гулом и верстаки начинали вибрировать, мешая работать. Пресс, должно быть, мешал и жильцам. Видимо, по этой причине оправы штамповались только по утрам, когда кончались пятиминутки у председателя артели.