Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

— А тут что ты делаешь? — спросил я. — Сторожишь?

Надя улыбнулась.

— Чего тут сторожить-то, а? Море, что ли? Оно никуда не денется, его никто не уворует. Нет, я тут просто так. Когда мой ребеночек помер, села я на поезд и поехала. Мне все равно было, куда ехать. Так я и очутилась в Сухуми. Слезла и пошла, пошла… До тех пор шла, пока на эту будочку на наткнулась. Понравилось мне тут: тихо, безлюдно. Будка заброшенной была, грязной. Я все вымыла, все прибрала. Я пуще всего чистоту люблю. Пусть старенькое будет, заштопанное — лишь бы чистое. — Надя помолчала, жмурясь на солнце, и спросила: — А ты, как я угадываю, рыбой торгуешь?

— Точно! — подтвердил я и стал рассказывать, как мотаюсь из города в город, как торчу все дни напролет на базарах. Я рассказывал с юмором, хвастал, чтобы произвести впечатление, и не говорил ни о своих тревогах, ни о своих сомнениях.

— А я бы не смогла так жить, — сказала Надя, когда я закончил.

От моей бравады сразу не осталось и следа.

А она запустила руку за пазуху, извлекла оттуда узелок и сказала:

— Пойдем поедим. У меня еще есть деньги — на чайных плантациях хорошо платили.

— Что ты, что ты! — запротестовал я. — У меня тоже есть деньги. Вон сколько! — Я вытащил провонявший тюлькой и подсолнечным маслом тугой бумажный ком.

— Ух сколько! — воскликнула Надя. И это «ух сколько!» чуть пощекотало мое самолюбие.

Мы пошли в город. Я чувствовал себя добрым пастырем, спасающим отбившуюся от стада овцу. Внезапно мне пришло на ум, что Надя, наверное, чувствует то же самое. Это меня рассмешило.

— Чего ты? — спросила Надя.

— Просто так.

Залитый солнцем город просыпался. С грохотом открывались жалюзи, над витринами тенты. Ветерок шевелил конфетные обертки, обрывки газет. Припорошенные пылью апельсиновые корки и ореховая скорлупа валялись на асфальте. Усатые дворники сметали метлами мусор. Пальмы были обернуты рогожами. Зеленели мелкие жесткие листья на аккуратно подстриженных кустах. И казалось, нет никакой зимы, на улице весна.

Несмотря на ранний час, полуподвальные ресторанчики уже открылись. Мы спустились по каменным прохладным ступенькам, сели за накрытый липкой клеенкой стол. Солнечные лучи еще не проникали сюда. В ресторанчике был полумрак, вкусно пахло вином, табачным дымом и чем-то очень острым, возбуждающим аппетит. Склонный к полноте грузин в незастегнутой куртке вытирал за буфетной стойкой стаканы. Он посмотрел на нас и что-то крикнул в проем за стойкой, занавешенный тяжелой портьерой. Тотчас появился официант — худой, длинный. Он искоса взглянул на нас и что-то сказал буфетчику. Тот возразил ему. Официант, вытирая размашистыми движениями попадающиеся на его пути столики, стал приближаться к нам. Остановившись, он посмотрел отсутствующим взглядом в окно на ноги прохожих, перекинул полотенце через руку и спросил:

— Пить будете или есть?

— И пить и есть, — ответил я

Официант кивнул.

— Могу харчо предложить и лобио.

— Несите и то и другое, — сказал я. — И еще — графинчик маджари.

Минут через пять официант принес на черном подносе с красным цветком графин вина, остывшее харчо, лобио и тонко нарезанный хлеб с примесью кукурузной муки.

Надя сидела чуть сгорбившись, положив руки на колени.

Я пододвинул к ней тарелку с лобио. Отщипывая мякиш, макая его в густую коричневую подливку, Надя стала есть. Ела она жадно, но в этой жадности не было ничего отталкивающего.

— Заказать еще? — спросил я, когда Надя отодвинула тарелку с остатками харчо.

— Нет, — ответила она. Проведя ребром ладони по горлу, добавила: — До сих пор сыта.

— Ну тогда пошли.

Солнце поднялось еще выше. Его тепло становилось все ощутимей. Ни лужицы, ни капли на листьях — ничто не напоминало о ночном дожде: солнце все высушило, позади автомобилей и повозок клубилась пыль.

— Ну и денек сегодня будет! — сказал я.

— Жаркий, — поддакнула Надя.

На развилке мы остановились.

— Ты куда сейчас? — спросила Надя.

— Куда ты, туда и я.

— Вальку не хочешь проведать?

— Нужна она мне! — сказал я и подумал: «Лучше бы ты не напоминала мне о ней».

Мы стояли посреди улицы. В центре города она была заасфальтированной, с нарядными домами, похожими на особняки, а на окраине — там, где стояли мы, ноги погружались по щиколотку в пыль, и дома были ничем не примечательными — обыкновенные дома, с террасами, обвитыми сухими, шуршащими на ветру стеблями. Где-то совсем рядом шумело и шумело море.

И тут на какое-то мгновение я позабыл, что стою не один, что Надя рядом, — я увидел Зыбина. Он шел по противоположной стороне, глядя себе под ноги. Одежда на нем была мятой, словно после ночлега на вокзале, под глазами синели мешочки, как после бессонной ночи. Мне не хотелось ни встречаться с Зыбиным, ни разговаривать с ним: я знал, что он был с Валькой.

Зыбин поднял голову, направился к нам. Подойдя, окинул Надю быстрым, оценивающим взглядом и, усмехнувшись, щипнул усики. Мне никогда не нравилась его привычка трогать усики, а сейчас это вызвало во мне раздражение. А он все сильней и сильней теребил усики, по скулам, как и вчера, разгуливали желваки. «Сейчас какую-нибудь гадость скажет», — подумал я и зло поторопил его:

— Телись давай!

— Но-но-но! — проговорил на высокой ноте Зыбин. — Попридержи язык. — И добавил: — Шпарь-ка скорей к Вальке, если она не уехала. Фартовый ты парень — ничего не скажешь. Она часто о тебе вспоминала, пока я… Ничего у меня не получилось с ней. Довезла она меня до своей станции, а там ручкой помахала: прощай, мол. Правда, встречу назначила. Но вчера у нас окончательный разговор был… Чего гляделки-то вылупил? Ты не очень-то воображай о себе. Когда сладкого много, всегда на кисленькое тянет. Так и у Вальки. Ты сейчас для нее вроде простокваши или рассола.

— Чепуха, — пробормотал я, чувствуя, как меня охватывает волнение.

— Шпарь к ней, шпарь! — Зыбин нахмурился. — Заодно и вещички свои возьмешь — она все сберегла. — Он потер ладонью лоб. — Еще что-то хотел сказать тебе… Да, вот что. С этим Серафимом поосторожней будь. Облапошит он тебя… Чего стоишь? — вдруг обозлился Зыбин. — Шпарь к ней, шпарь! Она, видать, тебя ждет.

— Меня?.. — Я боялся поверить Зыбину.

— Дуй к ней, говорю! — повторил он.

И я уловил в его голосе нотки уязвленного самолюбия. Это окончательно убедило меня, что он не врет.

— Ну что ж… — сказал я и взглянул на Надю. «А как же она? Ей одной сейчас никак нельзя».

Надя улыбнулась.

— Беги, беги… Прозеваешь свое — век жалеть будешь.

— Ты подожди меня тут, — поспешно заговорил я. — Я вернусь. Я… я только повидаюсь с ней.

— Беги, беги, — поторопила меня Надя и, продолжая улыбаться, взглянула на Зыбина.