Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Бричка благополучно скатилась с пригорка, и мы рысью въехали в хутор с белеющей на отшибе церквушкой, без креста на поржавевшем куполе, без колоколов на колокольне, с обвалившейся штукатуркой на стенах, на которых бурыми пятнами проступал потемневший от времени кирпич. Я стал глазеть по сторонам. Я хотел поскорее увидеть Вальку, но не увидел ни одной живой души: хутор казался вымершим, и, если бы не клубящиеся над трубами дымки, я, наверное, подумал бы, что он покинут жителями.

Бричка остановилась в центре хутора около хаты в три окна. К ней примыкал большой приусадебный участок, обнесенный покосившимся плетнем, видимо, поставленным еще до войны и с тех пор неремонтировавшимся. На плетне висели перевернутые глиняные горшки и крынки с ворсистыми, снежными коронами на донышках. Вдоль плетня тянулся виноградник, раскинувший паучьи ветви с сухими, сморщенными листьями. За ним виднелись широкие грядки, припорошенные снегом. В междурядьях снег лежал густо, почти сравниваясь с четкими квадратами грядок, и весь участок казался похожим на огромную шахматную доску.

За окном, уставленным цветами, мелькнуло женское лицо, потом на крыльцо выкатилась дебелая женщина в чувяках на босу ногу, в накинутом наспех халате, из-под которого выглядывала ночная рубаха в кружевах. Женщина именно выкатилась, а не вышла — слово «вышла» не подходило к ней. Толщина этой женщины поразила меня. Но, несмотря на свою толщину, женщина не производила отталкивающего впечатления — на ее щеках играл румянец, блестящие черные-пречерные глаза светились неподдельной радостью.

— Вернулся, гулена, — пропела она высоким сопрано и развела в стороны руки, намереваясь обнять Серафима Ивановича.

А он отстранил женщину и ворчливо сказал:

— Будя, будя — на людях ведь.

Женщина виновато мигнула и устремила взгляд на меня.

— Знакомьтесь, — буркнул Серафим Иванович.

— Василиса Григорьевна, — пропела женщина и протянула мне теплую, оказавшуюся неожиданно маленькой ладонь. — Проходьте, — и она распахнула дверь.

Убранство комнаты свидетельствовало о вкусах и наклонностях хозяйки. В глаза бросилось обилие маленьких подушечек, так называемых думочек, и всевозможных вышивок, лежавших всюду — на продолговатом столе, комоде, на спинках разобранной и, казалось, еще сохранившей тепло женского тела кровати с четырьмя никелированными набалдашниками. Выбеленные стены пестрели от множества открыток, изображавших кисок с бантиками, целующихся голубей, набриолиненных молодых мужчин с породистыми лицами и женщин, в основном жгучих, как и хозяйка, брюнеток, пронзенные стрелами сердца, над которыми красовалась надпись: «Жди меня, как я тебя!»

Такие открытки пользовались во время войны спросом. Они «украшали» блиндажи, госпитальные палаты, общежития. Я много раз говорил однопалатникам и однополчанам, что эти открытки — кустарщина, безвкусица, но никого, кажется, не переубедил. Слушая меня, ребята перемигивались, а потом кто-нибудь заявлял: «Кончай, Жорка! Не смыслишь ты в этом деле».

Еще недавно такие открытки возмущали меня, но теперь я подумал при виде этой безвкусицы, что Василиса Григорьевна, наверное, очень добрая, хотя и недалекая женщина. Она совсем не походила на свою сестру, однако, вглядевшись, я понял, что ошибся. Тетка Ульяна и Василиса Григорьевна походили друг на друга — тот же разрез глаз, те же линии губ.

Василиса Григорьевна стала собирать на стол, а я сел у окна. Из него виднелась часть развороченной, будто перепаханной плугом, улицы и хаты с выпирающими палисадниками. Поджарый хряк возился у столба, подрывая его рылом. Из калитки, расположенной наискосок, выскочил пес и помчался по улице.

— Знаешь, кого он выглядает? — спросил Серафим Иванович, прикрывая ладонью зевок.

— Кого? — откликнулась Василиса Григорьевна.

— Вальку Сорокину. Ведь энто она приволокла его к твоей сестре.

— Да? — Василиса Григорьевна не выразила никакого удивления. — Давеча видела — проходила мимо.

— Стерьвя энта Валька, — с уже знакомой мне интонацией сказал Серафим Иванович.

— Молодая она.

— Молодая, да ранняя. — Серафим Иванович сплюнул.

— Чего взъелся на нее, Иванович? — Василиса Григорьевна подозрительно посмотрела на сожителя.

— Так… — Серафим Иванович опять зевнул. — Расскажи лучше про здешние новости.

— Какие у нас новости, — пропела Василиса Григорьевна. И добавила: — Москвич тут объявился. На квартиру, к Давыдовым стал, но уехал временно.

— Так ведь энто ж он. — Серафим Иванович указал на меня и расхохотался.

— Он? — Василиса Григорьевна перевела взгляд в мою сторону. — Тот, гутарять, в богатом пальте был и в богатых очках.

— В очках? — Серафим Иванович поморгал. — Разве ты носишь их?

Я сунул руку в карман.

— Пропали очки. Они в пальто были.

— Продали мы его демисезон, — пояснил Серафим Иванович. — Профуфукал он денежки, а жить надо.

Василиса Григорьевна поставила на стол миску, с любопытством посмотрела на меня. «Сейчас расспрашивать начнет», — подумал я, но Василиса Григорьевна расспрашивать не стала. Несколько минут она молча смотрела на меня, а потом сказала:

— Значит, Ульяна про тебя писала. А я никак в толк взять не могла — и тута москвич, и тама. А это все ты. — Она помолчала. — Днями крестница приходила — рассказывала о тебе. Ждуть они тебя. Зайди к ним, когда с делами управишься.

— Обязательно, — сказал я и подумал: «Зайти-то можно. Но стоит ли?»

Василиса Григорьевна продолжала собирать на стол, двигаясь с необыкновенной легкостью по комнате, и смотреть на нее было приятно. От нее исходило что-то домашнее, теплое, мягкое, она расставляла тарелки, кружки, стаканы из литого стекла, на столе одна за другой появлялись миски, наполненные разной всячиной — солеными огурчиками, не какими-нибудь дряблыми, а крепкими, в пупырышках, от одного вида которых в рот набегала слюна, творогом, свежим и маслянистым, варениками, вздувшимися величиной с кулак. Кроме этого, Василиса Григорьевна выложила на стол брусок сала толщиной в поставленную на ребро ладонь, хлеб и банку с маринованными сливами. Ей, видимо, показалось этого мало, и она снова покатилась на кухню, по-смешному перебирая крепкими и сильными ногами, запахивая на ходу халат.

Серафим Иванович сидел на кровати скособочась, упираясь протезом в пол. Его лоб был изрыт морщинами, губы шевелились: он, должно быть, считал в уме. Я подумал, глядя на уставленный яствами стол, что живется ему на ять, что такое обилие сейчас может только присниться. Закончив свои подсчеты, Серафим Иванович повернул голову в сторону кухни и крикнул:

— Скоро ли ты тама?

— Сей момент, Иванович, сей момент, — отозвалась Василиса Григорьевна.