Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Лида сбрасывает с лавочки желтый лист, садится, расправляет на коленях платье.

— Вернулся?

— Позавчера.

— Витька сказал мне, что ты вернулся, но… — Лида смолкает.

Я исподтишка смотрю на нее. Черт возьми, как она хороша! Я понимаю тех мужчин и парней, которые глазели на Лиду, когда мы появлялись в театре. В сорок первом и сорок втором мы ходили в театр часто: билеты стоили дешево, на эти деньги ничего съестного купить было нельзя.

Вечерами, если мы не шли в театр и если я не работал в ночь, я приходил к Лиде, и каждый вечер она встречала меня улыбкой, от которой мне становилось хорошо. Я прикасался губами к Лидиной щеке, мы садились на диван и разговаривали, очень мирно, спокойно, а иногда просто молчали. Мы никогда не спрашивали друг у друга, о чем думаем, и это почему-то озадачивало меня. Я не тосковал, когда не видел Лиду три-четыре дня. Может быть, потому, что верил Лиде, знал ее с детства. А хотелось мучиться, страдать, хотелось что-то отдавать и получать. И больше хотелось отдавать, чем получать, ибо отдавать все, что есть в тебе, тому, кого любишь, — это счастье. Человек силен своей любовью, пусть даже неразделенной. Все, о чем я думал тогда, чего хотел, я почерпнул из книг. Я все понимал умом, а не сердцем…

— Почему не писал последнее время? — спрашивает Лида.

Я молчу — мне нечего сказать в свое оправдание.

— Может, в ней причина? — Лида делает едва заметный жест в ту сторону, куда ушла Галка.

— Нет! — вырывается у меня.

Лида усмехается и неожиданно произносит:

— А я этим летом в институт поступила.

— В какой?

— В медицинский.

Это удивляет меня: Лида панически боялась всякой заразы. Когда Гришка заболел — их комнаты разделяла дощатая перегородка, покрытая тонким слоем штукатурки, — Лида раздобыла пакет хлорной извести, стала каждый день протирать влажной тряпкой пол. Незадолго до ухода в армию я спросил, зачем она делает это.

— Говорят, хлорка убивает микробы, — пояснила Лида и покосилась на перегородку, из-за которой доносился Гришкин кашель взахлеб. Глаза у нее были испуганными.

— Не паникуй, — сказал я. — Моя мать всю жизнь туберкулезников лечит — и ничего.

Снова послышался кашель.

— С ума сойти можно, — пробормотала Лида. — Хоть из дому беги.

— Ведь он же больной, — заступился я за Гришку.

— Пусть в больницу убирается!

— Не говори так.

Лида резко повернулась.

— Боюсь я, понимаешь? Боюсь!

Электричество не работало. Мы с Лидой сидели рядышком на диване с высокой спинкой в ее комнате и молчали, уставившись на пламя керосиновой лампы, которое то горело ровно, то судорожно устремлялось вверх, обволакивая копотью стекло.

— Керосин плохой, — сказал я. — В керосиновой лавке его разбавляют водой, а излишки продают втридорога.

— Господи, — пробормотала Лида. — Когда же все это кончится?

— Кончится, — сказал я. — Вот возьмем Берлин, и сразу все кончится.

Лида была в двух вязаных кофточках, надетых одна на другую, в наброшенном на плечи пальто. Сберегая тепло, она сидела на диване, подобрав под себя ноги.

— Ты говоришь — Берлин! — задумчиво сказала Лида. — Когда-то это будет? — Она повела плечами, стараясь унять дрожь, и добавила: — Мне сейчас пожить хочется. Понимаешь, сейчас! Хочется носить красивые платья, хочется, чтобы в ушах висели серьги, хочется, чтобы все мужчины смотрели только на меня…

Желтые, чуть привядшие листья — словно ковер. Припекает, как летом. Если бы не эти листья и не пожухлая трава, я ни за что бы не подумал, что сейчас осень. «Значит, она перестала бояться заразы, решила врачом стать, как моя мать», — радуюсь я и говорю вслух:

— Врач — самая гуманная профессия на земле.

Лида снисходительно улыбается:

— Медицина меня по-прежнему не привлекает.

— Зачем же ты тогда в медвуз поступила?

— Главное — диплом, — объясняет Лида. — Хотела в университет поступить, но не удалось. В медицинский меня по знакомству устроили.

— Кто?

— Никодим Петрович.

— Кто, кто? — Я чувствую: у меня отваливается челюсть.

— Никодим Петрович, — спокойно повторяет Лида. — После той истории, — она выделяет слово «той», — он ушел от Елизаветы Григорьевны.

Ту историю я помню. Это произошло вечером, накануне моего отъезда в армию. Именно об этом спрашивала Галка, когда сидела рядом.

Мать пробыла дома всего полчаса. Попрощавшись, попросила писать чаще и ушла. Я прилег отдохнуть. Сквозь дрему слышал: кто-то входил в комнату, о чем-то спрашивал бабушку. Она отвечала вполголоса. В сознание остался только Верин голос.

— Спит? — спросила она.

— Спит, — ответила бабушка.

Потом провал. И снова Верин голос, похожий на шелест весенней листвы:

— Позаботимся о вас. Не одна живете — с людьми.

— Спасибо, Вера, — сказала бабушка.

Больше я ничего не слышал…

Проснулся сам. В комнате было темно, прохладно. На тумбочке, возле бабушкиной кровати, горел ночник. Голова была тяжелой, тело — расслабленным. Бабушка стелила себе постель, держась одной рукой за спинку кровати.

— Давай помогу, — сказал я.

— Сама, — ответила бабушка. — Завтра все самой придется делать.

У меня сжалось сердце. Я уходил на фронт, бабушка оставалась одна. Она была слабой, почти беспомощной. За ней нужен был глаз да глаз.

— Ничего, — бодро сказал я. — Как-нибудь проживешь.

— Проживу. Авдотья Фатьяновна обещала приходить. Вера была, пока ты спал. Тоже сказала: «Не оставлю». Ты не беспокойся обо мне, внук.

Хлопнула входная дверь. Не постучавшись, в комнату ворвалась Раиса Владимировна, растрепанная, с выпученными глазами.

— Скорей, скорей! — закричала она. — У Гришки кровь горлом идет.

Я помчался вниз.

Гришка лежал, вытянувшись во весь рост. Его ноги, обросшие темными густыми волосами, напоминали две палки, а сам он, худой, с плохо развитой грудной клеткой, походил на доску, уложенную на кровать. Был он в одних трусах, широких и длинных. Измятая рубаха в кровавых пятнах валялась сбоку, у стены. Тонкая струйка крови стекала по подбородку на грудь. Кровь была густой и, казалось, горячей. Глаза у Гришки расширились.

— «Скорую помощь» надо, — пробормотал он, захлебываясь кровью. — И хлористый кальций… Поскорее!

Я налил в столовую ложку хлористый кальций. Рука дрожала, жидкость расплескивалась.

— Не бойся, — сказал Гришка, сглатывая кровь. — Это у меня часто бывает… Это у меня почти каждую неделю…

Я влил хлористый кальций ему в рот.

— Запить дай, — попросил Гришка, морщась от горького лекарства.

От вида крови, от тяжелого, спертого воздуха кружилась голова. Раиса Владимировна металась по комнате, хватая то одно, то другое, то третье. Пользы от нее не было.

— Положите его повыше, — сказал я. — А я — за «скорой», только пальто накину.