Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Елизавета Григорьевна остолбенела. Ее лицо покрылось потом.

Никодим Петрович продолжал что-то говорить, но я не слушал его — смотрел на Елизавету Григорьевну, Мне почему-то стало жаль ее.

— Пойдем! — Лида дернула меня за рукав.

Я посмотрел на Галку. Она улыбнулась. Подошла и сказала:

— Прощай! Всего тебе самого-самого хорошего. Как в песне поется: «Если смерти, то — мгновенной, если раны — небольшой». Но лучше ни смерти, ни раны. Здоровым возвращайся. — Она с вызовом посмотрела на Лиду и поцеловала меня в лоб.

Во дворе бесновался ветер, сдувал с сугробов сухой, колючий снег, кидал его в лицо. Казалось, сотни иголок впиваются в лоб, щеки, уши. На крышах громыхало железо, обсыпая сугробы ржавой трухой. Изорванные в клочья дымы улетали ввысь. Ветер проникал в водостоки и, стараясь высвободиться, завывал в них, стиснутый железом, протяжно и грозно. Сквозь снежную пелену нечетко вырисовывались одноэтажные домики, погруженные по самые окна в снег. Я вспоминал прикосновение Галкиных губ и оглядывался. Лида видела это, но почему-то молчала…

— Поговорим? — Лида старается поймать мой взгляд.

— О чем?

— Разве нам не о чем говорить?

— Я заходил к тебе два раза, но…

— Каюсь, — перебивает меня Лида. — Так уж получилось, Антон, извини.

Я молчу. Все хорошее, светлое — то, что еще минуту назад я испытывал к Лиде, улетучивается, словно дым. И хотя она по-прежнему нравится мне, я уже не чувствую себя влюбленным. «Боже мой, — удивляюсь я, — куда девалась прежняя Лида — умненькая, хорошенькая девочка, в которую я был влюблен по уши?»

Лида вынимает из сумочки маленькое зеркальце, с озабоченным видом рассматривает морщинку на лице.

«А может, она всегда была такой?» — продолжаю удивляться я. Вспоминаю все, что говорил о Лиде Гришка, и спрашиваю себя: «Неужели он был прав?»

— Кстати, — Лида вдруг оживляется, — ты что собираешься делать после отдыха?

— Как что? Снова на «Шарик» пойду.

— На «Шарик»? — Лида не скрывает разочарования.

— На «Шарик», — подтверждаю я. — Вчера был там и обо всем договорился.

Лида усмехается.

— Мог бы получше работу найти. Фронтовикам сейчас все пути-дороги открыты.

— А мне нравится моя профессия, — возражаю я. — Разве плохо быть строгальщиком?

— Фи! — Лида морщит нос. — От тебя всегда мазутом пахло. Но я понимала — ты вынужден работать на «Шарике». А сейчас… сейчас ты тоже можешь в институт поступить.

— И поступлю! Только на заочное отделение.

Лида начинает уговаривать меня одуматься, изменить решение, заявляет, что мне, сыну врача, негоже становиться простым рабочим. Меня возмущает Лидина «философия», и я перебиваю ее:

— Напрасно стараешься! Я решил точно и бесповоротно — только на «Шарик».

— Как хочешь, — с недовольным видом произносит Лида. И добавляет: — Ты очень изменился.

— Ты… ты тоже.

— Я? Я такая же!.. Мы вроде бы не чужие друг другу, — продолжает Лида. — Я отношусь к тебе, как и раньше.

Мне хочется сказать: «А я нет». Но вместо этого я спрашиваю с усмешкой:

— А как же Никодим Петрович?

Лида кидает на меня быстрый взгляд, словно хочет выяснить, что я знаю, а что нет. Я ничего не знаю. Я спросил об этом наобум.

— Подумаешь! — Лида чуть-чуть смущена. — Ну, встречалась с ним, в кино ходила, на танцах вместе была, в компаниях.

Мне неприятно слышать это. Я чувствую себя так, словно меня обокрали. Придав лицу равнодушие, говорю:

— Вот и прекрасно!

— Что прекрасно?

— Ну-у… что в кино ходила, на танцах была, в компаниях.

Лида явно обескуражена. Ее нижняя губа слегка оттопыривается, подбородок вздрагивает.

— Разве это плохо — сходить на танцы? Ты, наверное, думал, что я монахиней стану, пока война идет?

— Ничего я не думал.

— Нет, думал.

На фронте мы часто вспоминали своих девушек, жен. Многие из моих однополчан хвастали:

— Моя ни с кем. Голову даю на отсечение, даже на танцы не ходит!

Честно говоря, я с уважением думал о таких девушках, хотя понимал: погулять, на танцы сходить — ничего зазорного нет. И все же мне было бы приятней, если бы Лида…

— Может быть, ты даже целовалась?

На Лидином лице замешательство. Чувствую, попал в точку. Нет, это уж слишком! Я тоже мог бы «закрутить любовь», когда в госпитале лежал, но не посмел: это казалось мне изменой.

— Чего же ты сидишь? — Я чувствую, как дрожит мой голос. — Ступай целуйся с кем хочешь.

— Грубым ты стал. — Лида вздыхает. Мне чудится, понарошку.

Перед глазами встает Ходов. Снова слышу его хриплое дыхание, вижу посиневшие губы, склонившуюся над ним Лелю. Андрей умер у нее на руках. Леля разрыдалась — она всегда плакала, когда погибали наши. И теперь эта сандружинница кажется мне во сто крат милее Лиды. Пусть от Лели попахивало махоркой, пусть она была грубовата, она все равно была душевней и лучше Лиды. И чтобы окончательно убедиться в этом, я спрашиваю:

— Ты получила мои письма — те, в которых я писал тебе о смерти Ходова?

— Ради бога! — Лида прижимает руки к ушам. — Хватит с меня этих ужасов!

Чувствую, кровь ударяет в голову. Вижу и заново ощущаю не только смерть Андрея — всех, кто погиб на моих глазах. Сколько замечательных парней осталось там! Веселых и сдержанных, хитроватых и открытых душой. Я не помню фамилий всех погибших, но вижу их живыми — их улыбки, взгляды — и вижу мертвыми. И этого мне никогда не забыть!

Считаю про себя до десяти и говорю, усмехнувшись через силу:

— А ведь Андрей о тебе перед смертью вспоминал. Только о тебе, ни о ком больше. Он любил тебя.

Лида молчит.

«Скажи хоть слово!» — мысленно кричу я.

Но и молчать можно по-разному. В Лидином молчании ничего нет: ни скорби, ни боли, нет даже любопытства. Это злит меня, и я, вскочив с лавочки, бросаю ей в лицо:

— Ты кукла! Понимаешь, кукла!

Лида смотрит на меня так, словно видит впервые. А я кричу:

— Кукла, кукла, кукла!

— Грубиян! — Лида встает, поправляет платье, резко поворачивается и уходит.

Я снова сажусь. Несколько минут сижу один, взволнованный разговором с Лидой. Руки шарят по карманам в поисках кисета и спичек. На фронте и в госпитале я не курил, только баловался. Но табачок держал, угощал тех, кому симпатизировал, кому не хватало казенной порции.

Мне совестно, что я накричал на Лиду. Успокаиваю сам себя: «Пусть. Так ей и надо!»

Вынимаю кисет, свертываю здоровенную цигарку, жадно втягиваю в себя горьковатый дым, стараясь унять волнение. Табак сыроват, раскуривается плохо.

— Задымил, — слышу я, — задымил.

Оборачиваюсь — Вековуха. Она все в том же платке, в той же кофте с диковинными пуговицами. Авдотья Фатьяновна совсем не изменилась. Впрочем, это, может, только кажется мне: на ее лице столько морщин, что новые и не заметишь.