Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

— А ты про то у нее спытай, — недружелюбно отвечает Вековуха. — Я толки не собираю. С кем греха не бывает. Коль она нужна тебе, женись, а коль нет, нечего голову друг дружке морочить.

Мне совестно. И чтобы скрыть смущение, я притворно зеваю и говорю:

— Зачем вы на окно решетку поставили? Неужели жуликов боитесь?

Вековуха строго смотрит на меня.

— Не татя боюсь, а лукавого. От татя душа никакого урона не понесет, потому как тать — плоть, а лукавый — обличье. Вот от него и заслонилась: он железо не любит.

— Жрать хочется, просто невмоготу! — невпопад восклицаю я.

— А дома найдется что? — озабоченно спрашивает Вековуха.

— Найдется, найдется, — поспешно отвечаю я.

— Ну и ладно! — Авдотья Фатьяновна направляется, ступая по-молодому твердо, к Галкиному дому, а я — к себе.

На кухне, когда я вошел туда, была только Клавдия Васильевна. Она взглянула на концентраты в моих руках, тихо спросила:

— На фронте такую же кашу давали?

— Такую же.

Клавдия Васильевна отвернулась; она до сих пор оплакивает своего мужа. Федор Иванович, как и предполагал, стал кашеваром. Судя по письму, которое прочитала мне Клавдия Васильевна, он погиб, отражая атаки фашистов, просочившихся в расположение хозвзвода.

Я кручу ложкой в кастрюле и вспоминаю. В тот день, 22 июня 1941 года, я почему-то проснулся раньше всех. Стараясь не разбудить бабушку и мать, пошел на кухню. Полотенце забыл и поэтому, кое-как ополоснувшись, вытерся подолом майки. Потом распахнул окно и тут же услышал кашель. «Федор Иванович», — догадался я. Он медленно, словно вполз, вошел в кухню. Я думал, Федор Иванович удивится, увидев меня в столь ранний час, но он ничего не сказал. Открыл кран, стал умываться. Напор воды был слабым. Вода текла вялой струйкой. Федор Иванович терпеливо ждал. Струйка была прозрачной и холодной. Бабушка не позволяла пить сырую воду, но я пил ее, обхватив губами кран. Сырая вода казалась мне очень вкусной.

Федор Иванович обдал лицо водой, помотал головой над раковиной и сказал:

— Хо-ро-шо!

Вытирался он смешно: прикладывал к щекам дырявое полотенце, осторожно похлопывал по нему ладонями, словно боялся повредить лицо.

Послышались быстрые шаги. В кухню вбежала Клавдия Васильевна. Поздоровалась, разожгла примус и сказала, обращаясь к мужу:

— А Иван, видать, опять дурить стал. Из туалета вышла, — Клавдия Васильевна чуть покраснела, — услышала вроде бы стон.

— Ну? — удивился Федор Иванович. — Она же…

— Пятый месяц пошел, — подхватила Клавдия Васильевна. — К ноябрьским должна родить. Изуродует бабу вместе с дитем, — сердито закончила она.

— Наше дело — сторона, — пробасил Федор Иванович. — Пускай сами разбираются.

— У-у! — Клавдия Васильевна погрозила мужу кулаком. И добавила: — Пойду послушаю, что там.

— Вот какая петрушка, — проговорил Федор Иванович, когда жена вышла: — Вот какая петрушка, — повторил он и посмотрел на меня.

«Молчать неприлично», — подумал я и спросил.

— Сегодня опять на работу?

— Сегодня воскресенье. — Федор Иванович оживился. — Сегодня у меня халтура — подрядился стены в соседнем доме красить.

— Значит, все равно весь день работать придется? — посочувствовал я.

— Зачем весь день? — возразил Федор Иванович. — К четырем часам управлюсь. А потом на именины. Нас на именины пригласили.

— Подарок надо, — сказал я.

— Само собой. — Федор Иванович кивнул. — Пол-литра купили и коробку конфет.

Выпить Федор Иванович любил. Пьяный, он медленно шел по коридору, неся перед собой станок. Его сильно шатало, он наваливался плечом то на одну, то на другую стенку. Клавдия Васильевна, отбирала у мужа станок, волоком тянула в комнату.

— Осторожно, мать, не поломай, — бормотал Федор Иванович…

— …Именины хорошо, — сказал Федор Иванович. — Холодец должен быть, домашняя колбаса и, как водится, винегрет.

Вошла Клавдия Васильевна.

— Тихо у них.

— Померещилось тебе, — подхватил Федор Иванович. — Чумной он, что ли, в таком положении женщину трогать?

— А сам каким был? — спросила жена.

Федор Иванович покосился на меня.

— Собирайся, — поторопила его Клавдия Васильевна. — Тебе во сколько велено быть?

— В шесть, — сказал Федор Иванович.

— А сейчас половина. Пока то да се, как раз срок подоспеет.

— Вот покурю только. — Федор Иванович достал пачку «Беломора».

Пристроившись на табуретке, он стал дымить, стряхивая пепел в раковину.

Расправившись с кашей, я лег вздремнуть. Сон не приходил. Из дяди Ваниной комнаты доносились веселые голоса. Было слышно, как Вера звякает посудой, как проносится, будто ветер, по коридору. Я старался ни о чем не думать, но память все время подсовывала то, о чем не хотелось вспоминать. И я вдруг понял, что так, наверное, будет всю жизнь, потому что войну не выбросишь из головы. И еще: не хотелось думать о Лиде, а она все время вставала перед глазами. Я ругал себя за то, что надерзил ей.

В дверь постучали.

— Да, да, — сказал я. — Войдите.

Вошла Вера, оживленная, сияющая, в нарядном платье.

— Пойдем к нам, — сказала она. — Я собрала на скорую руку, две бутылки вина достала.

— Спасибо.

— Пойдем! Ваня обидится, если не придешь.

Перед глазами снова встала Лида, и я сказал:

— Только ненадолго.

— Чего так?

— Свидание у меня. Через полтора часа.

— Успеешь. — Вера улыбнулась. — Выпьешь три рюмки — хорошо будет. Это свиданию не помешает, даже наоборот.

Когда я оправил гимнастерку, она спросила:

— С кем у тебя свидание, если не секрет?

— Секрет, Вера.

— Не с Лидой?

— Нет.

— Вот и хорошо!

— Что хорошо?

— Что не с ней.

— Почему?

Вера помолчала.

— Не пара она тебе. Ты простая душа, а она всюду выгоду ищет. Не уживетесь вы, если поженитесь.

Мне стало горько. Хоть так крути, хоть этак, а Лида не выходит из памяти. Многолетнюю дружбу не перечеркнешь одним махом, не выбросишь, как ненужную тряпку.

— А с Галей у тебя что? — продолжала допытываться Вера. — Выглянула в окно, — сидите под березками, как голубки воркуете. — Она помолчала. — Вот кто женой хорошей будет. Лида на манекен в витрине похожа, а Галя — огонь.

Я вспомнил, как плясала Галка, и мысленно согласился с Верой.

Она улыбнулась:

— На свадьбу пригласить не забудь, если что.

Дядя Ваня сидел на почетном месте, красный и потный от волнения. Справа от него примостилась на краешке табуретки Клавдия Васильевна. На столе возвышались две бутылки, окруженные нехитрой закуской: тонко нарезанным хлебом, вареной картошкой, уложенной колечком колбасой.

Дядя Ваня привстал, молча стиснул мне руку. Его сын, довольно посапывая, перебирал на полу пустые гильзы. Они были опаленными, потускневшими. Казалось, гильзы пахнут войной.