Татьяна Труфанова - Счастливы по-своему

— Познавательно с тобой пить, Кеша. Сколько я ласкательных слов узнал! Мухоблуд, обдувало, черт веревочный, колупай свербигузый…

— И кого я так приласкал? — наклонил голову Иннокентий.

— Робинсона. Поминал ты этого англичанина и так, и эдак. А потом сказал: сидит небось, паскудник кембриджский, думает, уложил меня на обе лопатки. Думает, похоронил меня, спустил мою репутацию в унитаз…

— Так и есть, — сквозь зубы сказал Невзоров, кромсая лимон.

— Во-во, ты так сидел, страдал, а потом вдруг глаз как сверкнет! Выпятил ты грудь колесом и говоришь: а вот хрена! Благодарю покорно, я на свои похороны не спешу. Говоришь: я еще удивлю тебя, захухрю баламошного, я тебя сделаю! Я напишу такую статью, что Кембридж ронять слюни будет! Зазывать меня будут! — вдохновенно врал Соловей. — У меня, говоришь, уже идея есть, в каком направлении копать.

— Я так сказал? — Иннокентий даже прекратил свою чайную суету.

— Ну да, так и сказал. Кембридж, Гарвард, где-то там заслюнявятся.

— А что за идея? — повернулся к нему Иннокентий.

— Да ты не говорил. Только пальцем вверх тыкал, мол, о-о!

Невзоров хмыкнул и сделал по кухне круг, потом еще круг, будто разучивал вальс. Мысли его витали не здесь.

— Я на тебя смотрел, даже загордился, — добавил Богдан. — Вот, думаю, Иннокентий — молоток! Несгибаемый. Человек со стержнем.

Кеша скромно пожал плечами.

— Ладно тебе. Но отрицать не стану, некоторый стержень имеется. Сгибаться — ха, не дождутся! В конце концов, не ошибается только тот, кто не отрывает ягодиц от дивана. Эдисон шестьсот опытов неудачных провел, прежде чем создал свою лампочку. Шестьсот ошибок! И кто их помнит сейчас?

— Именно! — Богдан открыл кран, и вода зашумела горделиво, в тон разговору. Он налил воды в электрический чайник.

— Как говорится, не тот упал, кто упал, а тот, кто не встал, — веско заключил Иннокентий. — А что я еще сказал?

— Дай бог памяти… Вроде бы, что у тебя заседание кафедры сегодня в три… или в два?

Кеша охнул и завертелся в поисках часов. Богдан отогнул манжету и сообщил ему, что сейчас лишь двенадцать двадцать.

— А еще ты говорил, что пить бросаешь, — широко добавил Богдан. — Сказал: надоели мне запои хуже черной редьки. Если по одному бокальчику не выходит, лучше разом отрезать. Ни капли вообще.

Иннокентий поморщился.

— Я так сказал?

— Ну не я же! — воздел руки Соловей.

— Это я, друг мой, в ажитации был. Поторопился.

— Тоже бывает, — сдал назад Богдан.

— Степаша, скажи мне, не отдавала ли я тебе оранжевый абажур? — спросила Майя. — Да, такой оранжевый, мандариновый… Да, шелковый, с бахромой. Четыре года назад, когда я ремонт делала… Жаль, что не отдавала. Вот история! Где же он?.. Да так, вспомнила про него, захотела снова повесить. Считай это моим закатным капризом… Степаша, давай-ка ты ко мне в гости заедешь! Хоть завтра, в субботу, я для тебя… О-о! Чем ты так уж занят?.. Прекрасно, я не настаиваю. И тебе всего хорошего.

Она отложила телефон. Майя сидела у себя в гостиной в кресле, напротив открытого окна. Весенний воздух приносил свежесть, от которой ее голые руки покрылись гусиной кожей. Но ей сейчас была приятна эта легкая зябкость — она была настоящей, она подтверждала, что Майя жива, и подтверждала это гораздо более приятным способом, чем болячки, свойственные ее возрасту.

Взгляд Майи порхнул с фаянсовой головы мавра, увенчанной плодами, на стоявшую рядом тарелку с кельтским плетеным орнаментом, оттуда на чешскую хрустальную чашу, фиолетово-прозрачный цветок. В чаше лежала консервная банка, похожая на баночку анчоусов, привезенная ею из самой первой поездки, в девяносто пятом году. Даня тогда только начал зарабатывать там, в Москве. Больших денег у него не водилось, и она помнила, с какой гордостью и радостью он принес ей тысячу двести долларов: поезжай! А ты? Ты сам поезжай! Нет, я еще съезжу, потом, а сейчас поезжай ты! Так и случилось, он потом объездил весь мир, но первые деньги принес ей в горсточке… сейчас с улыбкой это вспоминается: отель две звезды, номер едва крупнее кровати, да еще она не одна жила в нем, а вместе с незнакомой (к счастью, тактичной и ненавязчивой) тетушкой — так было дешевле. Но какое это имело значение! Пусть отель был две звезды, но город был на десять тысяч звезд! Она гуляла с утра до ночи по бульварам, смотрела с мостов на реку и благородные, богатые фасады, заходила в булочные и, прикрыв глаза, вдыхала запах теплого, румяного волшебства, слушала в кафе быструю, как журчание норовистого ручья, местную речь (не понимая слов и наслаждаясь интонациями), дышала, дышала… Жалея только о том, что не может разделить этот воздух с Толей. Однажды вечером в сувенирном киоске рядом с Опера Гарнье она купила эту баночку с запаянным воздухом весеннего, древнего города — глупость, в сущности, но ей больше ничего не хотелось увозить, кроме воздуха (впрочем, на большее и не было средств). Толя, Толя! Как жаль, что не вместе мы гуляли по этим праздничным бульварам, и без тебя я смотрела с мостов на обжитые баржи, где на палубах в окружении кадок с цветами люди со вкусом ели жаркое, запивая бордовым (бордосским?) вином, и без тебя я поднялась на самый верх ажурной железной башни, продуваемый ветром… Сам Анатолий бывал в Париже и много где, поездил по миру. Но без нее. Однажды оказался даже в Калькутте. На самом-то деле его послали на шахматный турнир в Джакарту, но в то давнее время от Москвы до Джакарты летели через восемь стыковок. Толя рассказывал, посмеиваясь над своей изобретательностью, что на обратном пути он выстроил свой маршрут так, чтобы застревать в каждом городе минимум на полдня, а лучше на день, в Калькутте же надо было ожидать рейса трое суток. «Ну, что делать! — заводил глаза Толя. — Я пошел по городу!» Ему представлялось, что тут же он встретит факира, заклинающего кобру, какого-нибудь унизанного изумрудами потомка раджей, райской красоты женщин в ярких сари. Первое, что увидел, — безразличную корову, возлегшую и перегородившую шоссе из аэропорта в город; потом — нищих, мусор, людей, жующих бетель и плюющих на тротуар длинной красной слюной; потом — крутобедрых красавиц в сари, открывавшем коричневый нежный стан; на третий день, после долгих поисков, на базаре увидел и факира. Все сбылось. Благодаря его молниеносному шахматному уму для Толи сбылось то, что было запретным и невозможным для почти всех жителей страны советской: он увидел мир. В те времена это практически равнялось путешествию за край земного диска, или в земли песьеголовых, или проникновению из яви в навь. Ему, гроссмейстеру, дали такую возможность, но и речи быть не могло о том, чтоб поехать вместе с женой. Нет, никогда! Не будем забывать, товарищи, что некоторые поддаются тлетворному влиянию, некоторые, страшно сказать, решаются остаться — плюнуть, не побоимся этого слова, в душу вскормившей их родине и партии, а этот позор предателей-невозвращенцев — пятно на всех нас, так пусть же родные и близкие останутся, так сказать, залогом — залогом того, что гражданское чувство не изменит тем, кем должна гордиться страна! Тьфу.