Иона Грей - Письма к утраченной

Марджори Уолш взяла на органе бравурный аккорд, и Ада, опомнившись, подхватила «Рожден, чтоб каждый вечно жил». Дети – это всегда надежда. Может, Стелла Торн обретет надежду, когда обнимет свое дитя. А пока Ада решила опекать Стеллу, следить, чтобы бедняжка хорошо питалась, и не давать старому козлу Стоуксу пастись в ее продуктовых карточках.

Рождественская служба закончилась, паства потянулась к дверям. Ада не стала ждать своего Альфа, который замешкался, и пошла к чете Уолшей. Доктор Уолш вытащил из жилетного кармана часы, изрек:

– Если поторопимся, пожалуй, успеем к рождественским песнопениям по радио.

– У нас только что были свои песнопения, – процедила Марджори.

– Уровень не тот, – отрезал ее супруг.

Марджори собралась ответить, но увидела Аду и была принуждена любезно улыбнуться.

– Восхитительное Рождество, не правда ли? Со свечами – совсем другое дело, хотя, конечно, сейчас, когда стало совсем темно, нужно их потушить. А как украсило службу письмо преподобного Торна, вы не находите? Правда, впечатление такое, будто даже он предпринимает огромные усилия, чтобы не расстаться с надеждой.

– Как и все мы, – возразила Ада, глядя мимо Марджори, на Стеллу, собиравшую молитвенники. Улыбаться было трудно, все жилы на шее напряглись. – Миссис Торн слишком исхудала. Кожа да кости, честное слово. В ее положении это ненормально. Вы бы, доктор, какие-нибудь капли выписали ей, что ли.

Доктор Уолш спрятал часы обратно в карман, ловко повернулся на каблуках.

– Некоторые женщины тяжело переносят беременность. Все дело в темпераменте. Боюсь, медицина тут бессильна.

Старый надутый индюк. Зря Ада к нему обратилась.

– Надеюсь, миссис Торн воспрянет, когда дитя появится на свет.

– Я бы не обольщался, – с омерзительной снисходительностью выдал доктор Уолш. – По опыту знаю: в таких случаях настоящие проблемы начинаются именно после рождения ребенка.

От обычного, нормального ночного кошмара пробуждаешься прежде, чем случается самое ужасное. Не успеваешь достигнуть дна пропасти, в которую летишь, не даешься в лапы бесформенному чудовищу, которое тебя преследует. Но в ее кошмаре спасения не было. Он продолжался, ничем и никем не прерываемый.

Дэн пропал, а Стелла должна торчать в церковном зале, разливать чай, оделять паству пирожками с изюмно-ореховой начинкой да еще и нахваливать Марджори Уолш: вот, дескать, мастерица какая – если не знаешь, что в начинке изюма нет, то и не догадаешься. И улыбаться. Улыбаться, пока щеки не заноют почти так же сильно, как ноет сердце.

Полное ощущение нереальности. Впрочем, в кошмарах так всегда и бывает. Стелла продолжала исполнять роль жены священника, говорить банальности, которых от нее ожидали, – а под улыбающейся маской кричала ее душа. Порой Стелла думала: не бросить ли притворство? Может, пусть маска свалится, разобьется на мелкие кусочки? Вот она ставит чайник, падает на пол и рыдает, рыдает – так же, как по ночам в своей постели, только громко, не сдерживаясь, никого не боясь.

Огромного труда стоило не поддаться гипнотическому искушению.

– Осторожнее! – пискнула Дот Уилкинс, выхватывая чашку. Кипяток залил все блюдце. – Вы чай понапрасну разливаете, а он нынче дорог.

– Простите. Я задумалась.

– Вижу. Тоскуете по нему, да?

Стелла кивнула. Стиснула зубы, сдержала крик. «Вы такую тоску и представить себе не можете. Я тоскую смертельно. Я умираю от тоски. Я хочу умереть».

– На Рождество оно всегда тяжелее. Помню, когда мой Артур воевал, мне буквально кусок в горло не лез. Как подумаю, что Артур в окопе сидит, холодный и голодный, так ни тушенку, ни печенье, ни даже пудинг рождественский есть не могу. Матушка меня все бранила: говорит, грех продукты переводить.

Дот Уилкинс взяла полное до краев блюдце и осторожно слила чай в чашку.

– Вот увидите, все образуется. Война кончится, малыш родится, и будет у вас настоящая семья…

Словно услышав, что речь о нем, ребенок шевельнулся, ударил ножкой, а может, ручкой в тугую, как барабан, плоть. Он сильно подрос, Стелла это чувствовала. Движения казались ей проявлением недовольства, будто ребенку тесно и плохо в материнском теле.

«Не будет у меня семьи, – ледяным тоном ответила из-под маски Настоящая Стелла. – Вы ничего не знаете, миссис Уилкинс. Мне счастье заказано, потому что человек, с которым я хотела прожить всю жизнь, пропал без вести. Предположительно, погиб».

А Стелла Фальшивая еще шире растянула свою пластиковую улыбку:

– Конечно, миссис Уилкинс.

– Вот, должно быть, обрадовался преподобный Торн, узнав, что скоро станет отцом. Как он там в письме написал? «Это благословение свыше; свидетельство, что Господь в эти темные дни нас не оставил». Прекрасно сказано, вы не находите?

Тут способность выдавать ожидаемые реплики подвела Стеллу. Она извинилась, пробормотала что-то насчет закончившегося молока к чаю. В кухне Стелла заперла за собой дверь и вцепилась зубами в пальцы, чтобы заглушить рыдания. Еще немного – и боль разорвала бы ее бренную оболочку изнутри.

Пропал без вести – вовсе не значит «погиб».

В ту ночь она сидела на кровати, в темноте, тиская письмо Джозефа Росински. Она не задернула темную штору, не помешала свету луны чертить на полу причудливые тени. Свет был слишком слаб, Стелла не могла при нем разобрать старомодный почерк. Да и зачем? Письмо Стелла выучила наизусть и шепотом проговаривала его, чтобы самой поверить в написанное отцом Дэна.

Мы должны помнить: надежда остается. Шансы, что Дэн жив, не так уж малы.

Получив прощальное письмо Дэна, Стелла целый месяц не могла собраться с силами, сходить в дом на Гринфилдс-лейн. Ее терзали горе и токсикоз, но по крайней мере первое удавалось скрывать за вторым. Стелла не вставала с постели, забросила хозяйство, церковные обязанности, не паковала посылки для Красного Креста, не участвовала в сооружении рождественского вертепа.

Вернуться в дом, где она познала столь краткое и столь совершенное счастье, Стелла не решалась даже мысленно. Однако в конце концов какой-то мазохистский инстинкт погнал ее на Гринфилдс-лейн. Домик успел промерзнуть, на месте былых световых пятен расположились тени. В камине оставалась зола от огня, что Стелла с Дэном жгли тем сентябрьским днем, но запах Дэна успел выветриться из отсыревших простыней. Стелла легла на постель и стала читать письмо, которое обнаружила на пороге, среди истлевшей листвы. Письмо было адресовано мисс С. Торн.

Отец Дэна докричался до нее через бесконечные мили ледяной, коварной океанской зыби. Стеллу глубоко тронули великодушие и деликатность мистера Росински – в том числе и потому, что каждым речевым оборотом он напоминал ей Дэна. А еще Стелле было очень стыдно.