Сара Уинман - Самый одинокий человек

Секатор нашелся в гараже. Там же лежали доски для пола, сложенные штабелем у стены сбоку от машины. Они еще пахли дубом – резко и благоуханно. Эллис вытянул доску из штабеля и повернул в профиль посмотреть, насколько она прямая. Он склонился к самой доске, чтобы насладиться запахом дерева. Этот аромат неизменно приводил его в восторг. Эллис подумал, что еще может перестелить пол в гостиной. Может вернуться к работе с деревом. Он хороший столяр, умелый, они оба это говорили. Я все еще гожусь кое на что, подумал он.

Он вынес радиоприемник в сад и прикрутил громкость. Он срезал колючие плети, продвигаясь дюйм за дюймом, и складывал срезанное в старый мешок для компоста. Джейми перегнулся через забор и спросил, не надо ли помочь. Эллис поблагодарил и отказался, но чуть позже Джейми вынес ему кружку крепкого чая и тарелку с печеньем, пролез под забором, уселся рядом с Эллисом на скамью, и они стали говорить о регби.

Эллис не мог работать целый день – не давала больная рука, так что после обеда он гулял по, как он это называл, туристской тропе – через круговую развязку, мост Магдалины и Роуз-лейн он выходил в луга и там курил, прислонясь к поваленному бурей дереву. Мимо бегали трусцой студенты, проходили восторженные туристы. Когда Эллис подошел к Темзе, ему вдруг захотелось на другой берег.

Он перешел мост Фолли, и университетские лодочные станции засияли золотом в последних предзакатных лучах. Гудок лондонского поезда в отдалении, крик гусей, плеск весел на воде. Вечные, знакомые звуки.

Его неодолимо тянуло в темную тень – густую поросль на месте бывших купален Лонг-Бриджес. Это было их место, его и Майкла. И это ощущение собственника не исчезло, когда они повзрослели. Купальни закрылись несколько лет назад, и сейчас Эллис удивился тому, как быстро природа берет свое. Из бетонного берега еще торчали железные ступеньки, ведущие в воду, но крыша общественного туалета уже провалилась, кабинки заполнились каким-то мусором. Трудно представить себе, что когда-то они с Майклом называли это место «Пляж».

В то первое лето их дружбы, когда на улице потеплело до 70 градусов [11] По Фаренгейту; соответствует 21 градусу по Цельсию. , они приезжали сюда на велосипедах и выискивали местечко среди тел на пляже. Они ложились – руки за голову – и загорали, а потом охлаждались в нежащих струях Темзы. Эллису вспомнилось, как Майкл хвалился своим умением плавать, а потом оказалось, что он соврал. Он объяснил, что прочитал все, что только можно прочитать про плавание: похоже, он твердо верил, что по словам, как по камушкам, сможет перебраться на берег умения. Впрочем, на воде он держался. Он плавал лицом вниз, широко раскинув руки и ноги, и смех отдыхающих переходил в панику, когда они замечали, что Майкл не двигается. Он называл это «плавучий мертвец» – в такой позе можно выжить после долгого, изнуряющего заплыва.

А когда тени удлинялись, мальчики, все еще мокрые и одурманенные солнцем, вскакивали на велосипеды. Просыхали по дороге в лавку Мейбл – подолы рубашек хлопали за спиной. К концу лета Эллис и Майкл стали поджарыми и загорелыми и начали занимать чуть больше места в пространстве. К концу лета они стали неразлучны.

Эллис поднял голову. Гуси снялись с воды и полетели в сторону Иффли. Он провожал стаю взглядом, пока она не скрылась за деревьями. Быстро смеркалось, вода почернела, солнце спускалось все ниже, и потянуло холодком. Эллис застегнул куртку и зашагал по мокрой траве обратно к мосту и бечевой тропе. Лужицы в темной траве переливались, словно затягиваясь ледком. Из труб лодок на канале шел густой дым. Перед Эллисом был лодочный сарай – из окна верхнего этажа грохотала музыка. Одинокий юноша греб на тренажере в такт аккордам. Он был без рубашки, мускулы отчетливо видны в искусственном свете. Эллис остановился. Ему показалось, что Майкл рядом, как будто даже запахло им – таковы причуды тоски. Эллису хотелось обсудить с Майклом все, что произошло за годы их жизни врозь, – они не успели поговорить за те несколько месяцев, что выпали им после возвращения Майкла. И о том, как они, молодые, неслись домой, в пустую комнату, и робко исследовали тела друг друга в безмолвном согласии, потом ощущая невыразимый стыд и невыразимое счастье. И о девяти судьбоносных днях во Франции. Они строили планы, но потом Эллис молча отказался от этих планов, словно их никогда и не было или они не имели значения. Он сам не знал почему. Однажды он пытался поговорить с Энни. Она спросила, на что он так злится. Она расспрашивала его, как обычно женщина мужчину, – о том, о чем он не мог говорить, и он не знал, как объяснить ей. Почему он теряется, почему не хочет обсуждать это. Он помнил ее глаза – мягкие, распахнутые перед ним. Эти глаза говорили: «Ты можешь сказать мне все, что угодно». Да, он мог ей рассказать – он знал это даже тогда. Но не рассказал. И вот теперь он стоит, пялясь на красавчика, гребущего в темноте, и прохожие – студенты и гуляющие с собаками – думают, что это похоть. «Все это было важно, – хотел выговорить он. – Ты была для меня важна».

Они и взрослыми приходили сюда, чаще без нее. Энни говорила, что им нужно время друг для друга, она вечно старалась дать им побыть вдвоем – особенно после свадьбы. Это она почувствовала, что все изменилось, это она поняла, что у Майкла появились тайны от них. «Когда ты его последний раз видел?» – спрашивала она. И Эллис отвечал: «Недели три назад». – «Господи, Элл, нельзя так забрасывать друзей».

Он помнил, как однажды они с Майклом прошли по бечевой тропе к прудам, а придя, согласились, что все стало по-другому. Был еще только март, но над купальнями висела атмосфера запустения. Теперь сюда приходили эксгибиционисты в надежде наткнуться на зрителей. Так сказал Майкл, и лицо осветила улыбка-ухмылка. Эллису, однако, запомнилось, что их настроение было скорее созвучно здешней унылости.

В тот день Майкл и сказал, что уезжает из Оксфорда. Эллис спросил когда, и Майкл ответил: «Скоро». – «А куда?» – «Недалеко, в Лондон». – «Но ты же вернешься?» – «Конечно, я буду возвращаться. Каждые выходные. Как же иначе?»

И он действительно приезжал. Каждые выходные. Но потом умерла Мейбл, и он перестал приезжать. Он растворился среди миллионов других людей на лондонских улицах, и Эллис так и не узнал почему. Сначала у них с Энни был его адрес – где-то в Сохо. Но сколько они ни слали писем, голубь возвращался с пустым клювом.

«Хватит этого безобразия, – сказала Энни как-то вечером. – Поезжай и найди его». А Эллис ответил: «Нет. Ну его к черту».

Тем дело и кончилось. Шесть пустых, потерянных лет.

Отсутствие Майкла выбило их из колеи совершенно неожиданным образом. Без его энергии, без его взгляда на мир они превратились в уютную парочку обывателей, какими оба всегда боялись стать. Им мало что нужно было друг от друга, и разговоры уступили место тишине – впрочем, удобной и уютной для обоих. Эллис замкнулся в себе. Он знал об этом. Его боль превратилась в гнев – в этом гневе он просыпался и в нем же засыпал. Когда Майкл ушел из их жизни, с ним ушла радость. Ушло буйство красок. Ушла сама жизнь. Найди они тогда способ сказать Майклу об этом – возможно, он вернулся бы.