Фёдор Грот - Ромовая баба

Гартмут не стремился произвести впечатление. Меньше всего он думал об академической карьере. Читать лекции в университете — занятия скучнее не придумаешь. Но и своей будущей профессии он не видел. Его тяготил дар. Как существование обыкновенных людей делает осмысленной их профессия или общественное служение, так дар делал осмысленным его существование. Без него, этого дара, Гартмут был бы ничем. По-видимому, избавлять города от болезнетворных духов было его миссией. Если для этого нужен персидский язык — что ж, он его выучит, и выучит хорошо. Словно средневековый воин, который неспешно готовится к встрече с противником — точит меч, натягивает кольчугу, надевает шлем, так и Гартмут терпеливо набирал свой арсенал — увесистые глаголы, мощные существительные, мелкие, но меткие наречия и междометия. Неспешно и старательно строил он внутри себя здание второго языка, которое собирался использовать в военных целях. Противника своего он знал — встреча с моровой девой ждала его.

Девушки находили Гартмута интересным, но быстро порывали с ним. Он был странным — в самый неподходящий момент вытаращивал глаза куда-то в сторону и становился нервен, начинал что-то быстро говорить, бледнел. А Гартмут после свидания с четвертой или пятой избранницей понял, что духам его выбор тоже чрезвычайно нравился, — и в самый неподходящий момент, в кафе или в саду, где они гуляли, возле дамы его сердца появлялся какой-нибудь паучок, или жужелица, или извивающийся червяк и начинал неторопливо приближаться, ощупывая себе путь ядовитыми усиками. Когда это случилось первый раз, Гартмут превратил духа — это был здоровенный красноголовый клоп — в гугельхупф, однако девушка, за которой Гартмут тогда ухаживал, так испугалась появления на пустом месте черного кекса размером с хорошую тыкву, что вскочила, объявила Гартмута неумным шутником и возмущенно удалилась. Ревниво и бдительно духи следили за ним и пытались найти его слабые места, и Гартмут под этим давлением принял решение оставить ухаживания, хотя бы на время.

Вскоре его осенило, что привычки заклятых своих врагов из потустороннего мира он может использовать против объявившихся у него университетских недругов. Тогда в немецких университетах процветал обычай устраивать мензуры — дуэльные поединки между членами различных студенческих корпораций. Гартмут оставался совершенно равнодушным к славе дуэлянта и совсем не горел желанием заполучить себе на физиономию несколько тех страшных уродующих шрамов, которые бурши почитали за воинские отличия. Поэтому, когда ему пришло первое приглашение на дуэль, он равнодушно отказался, даже не оторвавшись от своих книг. Противник, вызвавший его, — худой горбоносый заика родом из Мангейма по фамилии Кропф, который уже успел заработать себе славу завзятого дуэлянта и потерять в поединках мочку левого уха и изрядный кусок кожи с темени, — страшно удивился такому явному пренебрежению общественным мнением и во всеуслышание объявил Гартмута жалким трусом, позорящим стены университета. Как же удивился Кропф, когда после этого в столовой к нему как ни в чем не бывало приблизился Гартмут Шоске и дружески заговорил. Возмущенный Кропф вскочил и, заикаясь, брызгая на сотрапезников обильной слюной, назвал Гартмута трусом и призвал драться сейчас же, после обеда. Однако тот невозмутимо отказался и удалился, провожаемый дикими ругательствами Кропфа. Наутро повторилась та же сцена: Гартмут быстро подошел к завтракающему Кропфу и сердечно поздоровался с ним, потрепав по плечу. Дуэлянт так изменился в лице, что присутствующим показалось, что его хватит удар. «Шоске!» — остервенело завопил он в спину уходящему Гартмуту. Друзья Кропфа подняли его на смех, и заика поклялся им всеми богами, что сегодня же вечером пустит кровь этому чертову сумасброду Шоске.

Но вечером нашли Кропфа в его комнате — он тяжело дышал и, кажется, был в беспамятстве. В больнице у него обнаружился сильнейший менингит. Поправился он только через полгода и вышел из больницы другим человеком — тихим слабоголосым инвалидом, опирающимся на палку. Болезнь совсем отшибла ему память, и вскоре он был отчислен из университета за неуспеваемость.

Окружающие рассудили, что Гартмуту просто повезло, иначе бы Кропф разделал его в капусту. Вызовы на дуэли участились — Гартмут представлял собой легкую добычу, ведь все теперь знали, что драться он не станет, а значит можно за его счет добавить себе лавров отъявленного задиры. Но ко всем агрессорам Гартмут проявлял непонятное дружелюбие, сердечно здоровался, подсаживался за стол, хлопал по плечам — и, как бы забияки ни сопротивлялись и какими бы ругательствами ни сыпали, одного за другим находили их после в самом жалком состоянии, с сильным жаром, а в больнице обнаруживалась у них скарлатина, ветряная оспа, столбняк. Трех заболевших было достаточно, чтобы окружающие поняли, что со странным дармштадтцем лучше не связываться. Вокруг него установился вакуум, которого он, казалось, даже не замечал.

Профессор Гелднер довольно регулярно беседовал с необычным студентом, стремясь выведать его планы и натолкнуть на мысль о защите диссертации и научной стезе. Одна за другой появлялись в университетских журналах и сборниках статьи Гартмута, изучающие процесс формирования персидской медицинской терминологии. Безукоризненные с точки зрения анализа, они между тем сквозили каким-то подспудным знанием, словно автор на деле интересовался не заимствованиями из санскрита и греческого, а чем-то совсем другим, — там возникал обширный пассаж насчет средневековых представлений о возбудителях болезней, тут неожиданно целая страница отводилась описанию растений, которые использовались для изгнания болезнетворных духов. Гелднер, конечно, пытался заинтересовать Гартмута авестийскими текстами, но тот остался к ним равнодушным. Было такое впечатление, что этот юноша упрямо и твердо следует избранной дорогой. Только вот куда она ведет, профессор Гелднер понять не мог.

Однажды — было уже совсем недалеко до защиты диплома — профессор приступил к Гартмуту основательно. Ему нужно было знать, интересует ли того научная карьера. Как ни странно, тот ответил так же прямо и без обиняков. Наука, преподавание и профессорская должность его не интересовали.

Он хотел поехать переводчиком в открывшуюся два года назад германскую дипломатическую миссию в Тегеране.

И опять профессор Гелднер почувствовал, что за этим неординарным желанием стоит нечто совсем другое, некая скрытая причина. На миг он заподозрил в Гартмуте члена тайного эзотерического общества — так труднообъяснимы и одновременно целенаправленны были его поступки, не иначе как продиктованные чьей-то коллективной волей, сокровенным замыслом. Но он пошел навстречу Гартмуту и написал своему хорошему знакомому, Генриху Бругшу, советнику при германской миссии в Персии, с просьбой похлопотать о принятии на работу переводчиком способного юношу, прекрасно знающего персидский язык, автора ряда оригинальных статей по истории персидской культуры.