Фёдор Грот - Ромовая баба

Будучи в этом состоянии, одним серым дождливым утром Гартмут обнаружил себя вдалеке от города, на старой заброшенной ферме. Он не помнил, как забрел сюда. Шляпу он потерял по дороге, так этого и не заметив, плащ и волосы были влажны — значит недавно шел дождь, а сейчас кончился. Унылой была ферма, унылым было заброшенное поле вокруг. Добротный каменный дом покрывал ярко-зеленый мох, черепица с крыши частью осыпалась, обнажив покосившиеся стропила. Окна была заколочены. Что тут могло произойти? Гартмут с изумлением оглядывался, не узнавая места, не понимая, как он мог сюда попасть. Тут он увидел колодец во дворе, и сердце сделало болезненный скачок.

Из колодца изливалась какая-то бурая масса, сквозь которую просвечивали камни и трава. Это были мириады крохотных дифтерийных паучков — они выходили из жерла колодца волнами, словно некая отвратительная глотка выхаркивала их в этот мир. Оказавшись снаружи, паучки стремительно разбегались и скрывались в траве и бурьяне, которым зарос двор фермы. Гартмут посмотрел на поле и понял, что оно полно пауков, спешащих через него в далекий город.

Он заглянул в колодец — и ничего не увидел, кроме темноты и легионов крошечных мерцающих паучков, лезущих наверх по стенкам. Но вот он уже начал различать что-то, брезжащее сквозь мрак, нечто столь ужасное, что волосы стали дыбом на его голове — и он очнулся в своей комнате весь в холодном поту.

С этого дня сны стали сниться с пугающей регулярностью, словно кто-то хотел во что бы то ни стало изменить его восприятие, окончательно развеять уверенность в реальности окружающего его мира. Во сне Гартмут всякий раз обнаруживал себя в знакомых местах, на улицах и скверах Дармштадта, но уже знал, что оказался здесь по чьей-то злой воле и что ему собираются показать еще одну нору.

Всего их в Дармштадте было четыре. Самая большая находилась на территории больницы. Она представляла собой широкую воронку диаметром три метра, с гладкими хрустальными, переливающимися холодным серебристым цветом стенками, которые, сужаясь, уходили вглубь земли. У Гартмута начинала кружиться голова, когда он пытался разглядеть дно воронки. Да у нее и не было дна — ведь это был проход между мирами. Он выталкивал из себя духов каждые два часа — однажды, проснувшись, Гартмут долго помнил застывшую в памяти картину: сверкающая воронка и повисшее над ней облако ярко-голубых мотыльков с кошачьими головами.

Другие три норы были поменьше, и у каждой была своя специализация — например, колодец на заброшенной ферме выпускал в мир только дифтерийных пауков. Из длинной извилистой трещины на краю старого кладбища выходили черные богомолы с кривыми саблями вместо лап — Гартмут так и не смог найти в своих каталогах ничего похожего на них. А с чердака старого заброшенного дома на краю города каждый вечер вылетали на охоту костлявые нетопыри.

Гартмут посетил все четыре места, которые являлись ему во сне, но после тщательного обследования никаких нор там не обнаружил. Это вовсе не значило, что их там не было, — напротив, он уверился в том, что его теория верна: проходы существуют. Но доказать это Гартмут не мог. Он был рад уже тому, что убедился в правильности своих доводов, да еще тому, что научился отличать сон от яви чрезвычайно простым способом: во сне он не мог превращать духов в гугельхупфы, как бы страшны и отвратительны ни были являющиеся ему существа.

В этих мытарствах пролетели два месяца. Вестей из дворца не было. Деньги, полученные при расчете после увольнения, кончались, и Гартмут начал подумывать о какой-нибудь должности. Но думал он так вяло, так далеко витали его мысли, что старший Шоске, не выдержав, взялся за него по-настоящему.

— Ты только взгляни на себя! — орал он, и от раскатов его голоса в пекарне от столов поднималась мука и повисала в воздухе белой дымкой. — Во что ты превратился? Ну, принцесса! Ну, дворец! А вот не позовет она тебя — и что ты будешь делать? Удавишься?

— Папа! — вяло произносил Гартмут.

Но Гельмут Шоске и не думал останавливаться.

— Ты похож на привидение! — бушевал он. — Все мы переживаем несчастную любовь. Да, больно, да, ходишь, бывало, как дурак и плачешь, и пьешь шнапс, и бьешься головой о стену — а потом проходит! Да, проходит! Все, завтра же напишешь кому-нибудь. Связей сейчас у тебя поболе, чем у меня, так что с утра чтоб поднялся, взял перо и бумагу и написал письмо!

— Кому? — безвольно спросил Гартмут.

— Да хотя бы своему профессору в Тюбинген! — взревел отец. — Пусть тебя, дурака несчастного, возьмут на кафедру, будешь лекции читать.

Это была идея. Гартмуту уже приходило на ум, что неплохо было бы восстановить прерванные связи с профессором Гелднером. При всем своем нежелании становиться университетским преподавателем он отдавал себе отчет, что скучная эта должность имеет много привлекательных сторон — стабильный заработок, жилье при университете, довольно свободного времени. Она уже не позовет его. Ему нечего ждать.

Он написал профессору Гелднеру, тот, очередной раз подивившись извилистым стезям своего бывшего студента, ответил теплым приглашением, и уже через две недели Гартмут заступил на должность ассистента профессора на кафедре иранистики Тюбингенского университета.

Все время университетской службы Гартмут запрещал себе вспоминать о принцессе Аликс. Образ ее со временем поблек и отдалился. Лектором Гартмут оказался прекрасным, его знание персидского языка поражало коллег, дипломированных иранистов. По настоянию профессора Гелднера он за два года подготовил и защитил докторскую диссертацию (подробный анализ персидских источников о чумных эпидемиях), а еще через год получил хабилитацию и стал приват-доцентом.

На следующий день после этого события (его праздновали всей кафедрой, и у Гартмута еще побаливала голова, когда он развернул газету) он узнал о помолвке принцессы Алисы Гессен-Дармштадской с русским цесаревичем Николаем.

По прочтении у него возникло странное чувство. Сколько ни старался, Гартмут не мог вспомнить, как выглядела принцесса. Удивительным образом ее лицо, когда-то днем и ночью стоявшее у него перед глазами, совершенно выветрилось из памяти, и теперь он помнил ее только девочкой, как она выглядела тогда, в ту страшную ночь во дворце. Но и это воспоминание с каждым прошедшим днем все больше тускнело и темнело, точно помолвка с наследником русского престола высушила последние ручейки надежды, которые оживляли этот образ, и он чахнул, пока окончательно не пропал из памяти.

И когда любовь к принцессе Аликс, казалось бы, окончательно покинула сердце Гартмута, он получил письмо.

Писал ему русский принц Александр Петрович Ольденбургский. Следуя высочайшей рекомендации ее императорского величества Александры Федоровны, наслышанной о научных достижениях доктора Гартмута Шоске в деле борьбы с чумой и прочими заразными болезнями, принц на отличном немецком приглашал доктора прибыть в Петербург для участия в совещании Особой комиссии по предупреждению занесения чумной заразы в пределы Российской империи, коей комиссии принц Ольденбургский имел честь быть председателем.