Валерий Бочков - Шесть тонн ванильного мороженого

Выгоревшие до белого волосы и белые царапины на коричневых от загара коленях, их не разглядеть, от бешеной гонки я сливаюсь в ослепительный хвост кометы. Сердце колотится, ветер поет в ушах, тишина вокруг – ложь и тайная конспирация миллиона звуков: я могу различить треск крыла стрекозы и суетливую поступь вереницы рыжих муравьев, спешащих по стволу упавшего дерева, звон сорвавшейся с листа капли и даже эхо этого звона, отраженное от распахнутого настежь неба. Мне – туда.

Бор остается позади.

Я бегу вверх, беспощадно мну горькую желтизну цветущих одуванчиков, взлетаю по крутому зеленому холму. Уже слышу шум океана, ворчливую его мощь, за вдохом – выдох, за выдохом – вдох.

Я уже почти на вершине. Небо встает, словно его тащат на веревке вверх, плоско заполняя весь мир идеальной синевой.

На краю обрыва вижу кого-то, темный силуэт. Вот досада, ведь это мое место, кто посмел? Злость пульсирует в висках, я не сбавляю темп, несусь, рву во все лопатки. Уже вижу черную спину, рыжие кудри по ветру – а, так это ты! Даже могу различить меловую восьмерку на твоей спине, – отпечаток, случайно прислонилась где-то, неряха.

Я знаю, она вот-вот обернется, уже начала, плечо пошло, вижу ухо, завиток на шее, почти профиль. Надо спешить. Она почти повернулась, вижу уголок ее глаза, я совсем рядом.

Я толкаю ее.

Я открыл глаза. Я был один.

Куртка на полу беспомощно протягивала ко мне пустой рукав. Бледный, неживой свет лежал на пыльных предметах, было ощущение, что я внутри безнадежно сломанного механизма, сломанного давно и окончательно.

Ты мне сказала слова, которых я боялся больше всего. Ты, моя маленькая скво, произнесла:

– Некоторые ошибки исправить нельзя.

И ты, моя жестокая Кармен, добавила:

– Ты сам виноват.

Это я знал и без нее.

Всегда и во всем виноват только ты сам. Даже если виноваты другие.

Плевать на других, я гладил ее плечи. Казалось, мои руки прежде не касались столь совершенной поверхности, отдаленно это напоминало идеально отполированную слоновую кость или нагретый на солнце матовый орех каштана: то же пронзительное удовольствие в ладонях от простого прикосновения.

Я взглянул на пустые ладони, они, глупые, уже все забыли.

– Все забыли? – спросил я укоризненно. Ладони простодушно белели и молчали. Я покачал головой и заточил их в карманы.

Пнув ногой дверь, вышел на улицу.

Я сразу ощутил, что снаружи что-то было не так.

Я задержался на верхней ступеньке, осмотрелся: да нет, вроде все нормально – унылые сумерки, как у них тут и заведено. Серо и тоскливо, седой полумрак: солнце уже село, а звезд еще нет.

«Приятное место», – подумал я, разглядывая какую-то черную гадость, повисшую над дорогой метрах в десяти от меня, похоже на сгнивший кленовый лист, такие лежат на дне мертвых фонтанов.

Было томительно тягостно, как перед грозой. Словно кто-то высосал весь воздух из этого мира, высосал вместе с чириканьем, жужжаньем, шелестом, вместе с эхом расчетливой кукушки и ленивым пустобрехом соседского пса, всхлипами сонного саксофона в баре на углу и усердным тиканьем на моем запястье. Я поднес часы к уху – ничего, швейцарская механика приказала долго жить. Часы показывали без трех минут восемь. Я где-то читал, что у них там, в Берне, целый отдел занимается акустической стороной тиканья – ищут идеальный звук. Да уж, какого только мусора нет в моей памяти.

Я прислушался – ничего, абсолютная тишина.

Какая-то неясная жуть, как в ночном кошмаре, заползла мне в душу, застряв комком в горле, стянула в узел мои потроха, выступила холодным потом. Мне показалось, что меня сейчас вырвет. Я сосредоточился на дыхании, глубокий вдох, долгий выдох. Повторил. Вроде полегчало.

Та черная гадость оказалась летучей мышью. Перепонки крыльев с крючками когтей, острые зубы, крошечный язык, рыжие шерстинки на ушах, я мог потрогать рукой – летучая мышь застыла в воздухе, как идеальная фотография, голограмма. Я рассмотрел летучую мышь со всех сторон и пошел в сторону центра поселка.

Официантка, явно студентка на приработке, далеко не красавица, бледная и волосы в пучок, неуклюже наклонила поднос, кружка, выплеснув ажурную вату пены, зависла в метре от пола. Я разглядывал это застывшее кино сквозь витрину ресторана. Стекло приятно холодило лоб, у девчонки было испуганное лицо, немая буква «о» на губах и татуировка на запястье, какой-то иероглиф. Посетитель, очевидно, рыбак с хорошей реакцией, пытался поймать кружку, растопырив красные и плоские, как два краба, ладони. Над вывеской со свирепым капитаном Дрейком в малиновых ботфортах замерла еще одна летучая мышь. Из-за угла выезжал и никак не мог выехать дряхлый пикап, старуха за рулем пыталась курить, но дым застыл на полпути в раскрытое окно. Я подошел ближе и потрогал дым, он слегка разлохматился. Я ткнул старуху в щеку. Теплая и в меру упругая щека, для старухи, конечно. Голубь слетал с крыши почтовой конторы, в дверях застрял толстяк с красной коробкой срочной бандероли. Чей-то привязанный к поручню сеттер отчаянно и беззвучно скулил, от усердия чуть привстав на задние лапы. Я подошел и погладил пса. Шерсть была мягкой и шелковистой. С сожалением подумал, что так и не успел завести собаку, все откладывал на потом, а всегда хотел именно сеттера. И именно ирландского, шоколадного отлива и с такой вот умной мордой. Разумеется, не для фазаньей охоты, какие фазаны на Манхэттене, так, гулять в Центральном парке (у меня квартира в «Дакоте», парк буквально через дорогу), кидать теннисный мячик или какой-нибудь сук, у нас там пруд с утками, он бы прыгал в воду, утки с кряканьем бросались бы врассыпную, а выскочив на берег, он бы забавно мотал головой и ушами, как пропеллером…

До меня вдруг дошло, что ничего этого уже не будет, не будет никогда: ни сеттера, ни парка, ни Манхэттена. И что, скорее всего, уже вообще больше ничего не будет. Что это, пожалуй, конец.

Спотыкаясь, я вышел на середину дороги и заорал.

Я хрипел, как попавший в капкан зверь. Я давился соленой горечью слез, меня мутило от их мерзкого вкуса, я угрожал и кричал кому-то «сволочь», пока горло не перехватило, и я не закашлялся.

Новый угрюмый мир не удостоил меня даже эхом, нависший над деревней лес впитал мой вопль с безразличием губки.

Я поплелся вверх по шоссе.

Олень переходил дорогу, я потрогал разлапистые мощные рога и черный нос. Нос был мягок, как бархат.

Я сижу и вглядываюсь в мертвый океан, в едва различимую линию горизонта. Вода и небо почти одного цвета и напоминают лист кровельной жести, согнутый пополам.

Ты мне скажешь, что это не самая удачная из моих метафор. Возможно, ты права.

Я прекрасно знаю, что там запад, знаю, что солнце зашло именно там и должно появиться за моей спиной, на востоке. Так, скажешь ты, написано в учебнике по астрономии. Но мне совершенно наплевать на всю эту астрономию и прочую научную дребедень, мне наплевать на все законы физики, всех этих Ньютонов и Эйнштейнов, поскольку в моем сумрачном мире их формулы и теоремы не стоят ни гроша. И я абсолютно уверен, что на сей раз свет придет с запада. И не вздумай спорить со мной! Увижу ли его, этот свет – это другой вопрос. Но я буду вглядываться.