Михаил Боков - Дед [Первый роман о черных копателях России]

– У-у, – бросила она, забыв в ярости все ругательства. – У-у-у… – Наконец одно из них выскочило на язык: – Черт московский!

Галя потянула ее за подол. Ей было и стыдно за свой смех, и в то же время еще смешно. Пряча лицо в складках бабкиного платья, продолжая хихикать, она попросила:

– Бабочка, не сердись на него. Дурак он. Чего на дурака сердиться?

Старуха посмотрела на нее сверху – сначала строго, но сердце ее оттаяло быстро: в следующий миг она уже гладила девушку по голове, перебирала узловатыми пальцами ее волосы.

– Ох, Галюшка, сколько ходит молодцев по земле, а выбрала ты такого, что ни бе ни ме. Ну да хорошо хоть сама явилась… Спи завтра подольше, да на реку потом сходи, да в лес. К бабке Дуне загляни, помнишь бабку Дуню-то? Спрашивала она про тебя: как ты в городе, чем живешь? Вот и расскажешь ей. А обед я сготовлю, ты только скажи, чего хочешь.

– Ничего не хочу, бабочка, – сказала Галя, поднимаясь и обнимая старуху. – Сама сделаю все.

– Сама-сама… Сама в городе будешь, а здесь пользуйся, пока бабка жива.

Они еще раз обнялись, старуха подвязала косынку.

– Ну, спаси Христос, – перекрестила она Галю и взялась за ручку двери. – Пойду я. Чего понадобится, зови, прибегу.

Хлопнула дверь, и остались Галя и Ганин сидеть за столом с недопитым самогоном и кастрюлей щей. Помолчали. Продолжал стукаться об лампу жук. Скрипело, принимая хозяев, живое дерево дома, его плоть.

Они выпили еще, молча чокнувшись. В головах уже шумело, воздух стал пьяным, зовущим, тут Ганин возьми и выпали:

– Пошли на откос.

– Сейчас? – не поняла Галя.

– Сейчас, – кивнул он. – Купаться будем. Голые.

– Да что ты, Андрюша, – Галя всплеснула руками точно так же, как минуту назад это делала бабка Агафья. – Да что ты! Люди что скажут? А вдруг увидит кто? Стыд какой будет.

– Кто увидит? Деревенские десятый сон досматривают. – Он уже поднимался, тащил майку через голову, шел к двери. Обернулся, взявшись за ручку. – Ну? Веди, что ли?

Шли огородами, жглись крапивой – Ганин, полуголый, особенно. Заросли крапивы были в человеческий рост. Иногда заросли вдруг заканчивались, и неожиданно выскакивали грядки с пузатыми кочанами капусты, но тех было немного – крапива отвоевывала деревню у людей.

Перелезли через кривой забор. Прошли мимо черной брошенной избы. В глаз Ганину залетела неведомая мушка. Пока тер веко, моргал, ковырял пальцем, не заметил, как выскочили на откос, а увидев, встал как вкопанный.

Внизу белел песок и текла река. От света луны вода казалась одновременно золотой и матово-черной. Темнели стога на другом берегу. Стрекотали цикады.

Привыкший к грубым людям, к костру и спальнику, Ганин растаял, как мороженое, залюбовался. В этом мире – в отличие от его собственного – царила безмятежность. Даже запах далекой гари был к месту – легкий, будто кто-то на другом берегу жег костер.

– Красота, – сказал он.

– Красота, – согласилась Галя.

Они разделись, сложили вещи на песке – аккуратно, боясь разрушить гармонию. Взялись за руки и вошли в воду.

Вода смыла грязь.

Вода смыла прошлое и соскоблила былые грехи.

Золото луны было золотом благословения.

Он нырнул.

Под водой, качаясь, его ждал безглазый и безволосый солдат.

– Ломит, – пожаловался он. – В груди ломит, Андрюша, – и протянул к Ганину руки. – Не посмотришь, что там, а?

Ганин заорал, но вместо крика изо рта выплыли зеленые пузыри.

В груди солдата зияла дыра.

Началась такая жизнь. С утра приходила бабка Агафья, ставила на стол молоко, хлеб, творожную запеканку. Они просыпались лениво, ходили босыми по полу, долго завтракали, долго курили, молчали, обнимались, еще молчали, еще курили.

Агафья косила бесцветным глазом на Ганина и улыбалась Гале. Находя их вместе под одной простыней, ворчала. Раскладывая еду, бормотала свои старушечьи заклинания, сглазы. Ума большого было не нужно, чтобы понять, в чей адрес они направлены. Но пока бабкина порча не действовала: Ганина не убило, не зашибло бревном, он не отхватил себе ногу или руку, хотя орудовал топором каждый день и помногу – рубил, тесал, ставил новый забор. Желая позлить бабку, он спрыгивал по утрам с печи голый, шел к столу, отламывал хлеб. Ухмылялся.

– Стыда у тебя нету. Рожа! – плевалась бабка.

Но было видно, что наглый москвич смущает ее и что не знает Агафья, как с ним быть. За всю жизнь никто перед ней голым так открыто не хаживал.

Галя всякий раз тянула его за руку, пыталась остановить:

– Не надо, Андрей. Зачем?

– Затем! – интуитивно он полагал, что болтающийся член был лучшей защитой от сглаза.

Кроватью им была печь. Ганин впервые спал на печи и нашел, что лучше он не спал нигде. Стелили стеганое одеяло цветастое. Сами ложились поверх. Кирпичная кладка печи давала прохладу. Из окна, открытого настежь, перетянутого москитной сеткой, иногда тянуло наверх сквозняком. Ганин закрывал глаза и засыпал.

Видения отступили. Солдатик, привидевшийся ему во время ночного купания, был последним отголоском потустороннего мира. Сон был черен, как ночь. Мертвецы не плавали в воде, не ждали Ганина в кустах, не караулили в уборной. Ганин решил, что это деревенский воздух выдувает из его головы дурь. Он спал, ел, работал, любил Галю и здоровел.

Меч он определил на чердак. Там забросал его сухим сеном, глянул последний раз, плюнул – «чтоб тебя!» – и ушел. Решил, что чем меньше будет бдеть над находкой, тем слабее будет ее колдовство.

Забор, завалившийся набок к их приезду, вставал в полный рост. Когда с ним было закончено, Ганин взялся латать крышу. Раздобыл в сарае рулон рубероида, гвозди. Полез наверх на самом солнцепеке и на тридцатом или сороковом гвозде заработал солнечный удар. Но даже это было хорошо. Даже это было очищением. Работой выбивал из себя Андрюха Ганин черные мысли, гнал прочь своих бесов, и они, казалось ему, отцеплялись – разжимали когти, отпускали его теплую душу.

Там же на крыше, придя в себя после помутнения, он увидел, что у калитки стоит и курит соседский дед. В Дубках все знали друг друга, да и людей-то тут осталось – по пальцам пересчитать. Все они посмотрели на Ганина уже в первые дни. Приходили, тоже становились у калитки, наблюдали молча и молча же уходили – иной раз даже имени своего не назвав. Другие скромно заходили в избу, здоровались с Галей, снимали шапки, рассаживались по лавкам. Но и они – и это удивляло Ганина – не говорили почти ничего. Пили чай, в лучшем случае задавали куцые вопросы о Галиной жизни и вскоре, поблагодарив, прощались. Люди все были древние, скрученные, как сухое дерево. Молодых в деревне Ганин не замечал.

Молодые все на кладбище, сказала Галя. А здесь – те, кого смерть пропустила. Прошла мимо, красивых и румяных забрала, а старые пеньки – на что они смерти нужны? – остались маяться. Некоторым здесь лет по двести, сказала Галя.