Михаил Боков - Дед [Первый роман о черных копателях России]

К кладбищу они пришли на второй день. Но, к удивлению Ганина, заходить не стали, обошли его стороной. Могила Галиной мамы была за оградой – поросший травой холм, кривой крест, береза.

– Вот, – сказала Галя. – Мама здесь. За ограду она захотела сама. Она сказала: «Люди отняли у меня все. Люди наслали болезнь, завистливые и злые. Не хочу рядом с ними лежать». Она и священника прогнала перед смертью, сорвала крест с груди и бросила ему вслед. И вашего Бога, сказала, тоже не хочу. Крест, который стоит здесь, бабушка Агафья поставила. Мама одну Агафью и принимала перед смертью, целовалась с ней одной. Агафья потом и решила, что нехорошо без креста.

Дорогой до кладбища Галя плела венок из ромашек и теперь положила его в изголовье холма.

– Здравствуй, мама.

Она присела, погладила рукой землю. Ганин остался стоять.

Плескалось над их головами беззаботное голубое небо. До людских забот ему не было дела.

Жаль, что нет фотографии мамы, подумал Ганин и решил: непременно надо спросить фотографию у Гали, наверняка в доме есть альбом. Ему было интересно, как выглядит женщина, которая бросает вслед священнику крест и проклинает перед смертью людей. Несомненно, мать Гали была нетипичным обитателем деревни.

– Значит, завистливые и злые наслали болезнь? – помолчав, спросил он.

– Так она сказала. Она верила, что мир такой: в каждом есть доброе и злое. Злое нашептывает, соблазняет – не будешь ему сопротивляться, проглотит. Зависть, гнев – все от злого, самому будет плохо и другим будет плохо. Мама умела лечить знала травы, наговоры. Но главным лечением были ее руки. Такие у нее руки – белые-белые, легкие, как пух. А прикоснется – и вроде как становится горячо. И у кого что болело, то проходит – растворяется под жаром рук ее. Когда не стало отца, мама отказалась лечить людей. Приходили к ней – с деньгами, с гостинцами – разные. Молодые приходили, старые, детей приносили, чтоб провела руками над ними, а она ни в какую. «Черные вы внутри», – говорила. И от подарков отказывалась. «Забирайте, что принесли, и идите с глаз долой. Идите! – кричала на них. – Пока хуже не сделала!» Так люди и перестали ходить. А те, что сейчас ходят, так это по старости и любопытству: посмотреть, что с ведьминой дочкой сталось. Агафья, да бабка Дуня – вот и все родные мне здесь.

– Отчего ты не уехала, Галя? От черных людей?

– Куда от людей уедешь? Приросли мы. Здесь трава просит: «Галя, Галя, походи по мне». Здесь земля дышит… А люди – они везде одинаковые.

– Земля большая, – сказал Ганин. – И дышит она даже в Москве, под асфальтом.

– Может, и так. Только я того дыхания не слышу. А здесь – все живое. Деревья говорят со мной, река. Береза вот на маминой могиле говорит тоже. – Галя погладила рукой белый ствол, треснувший от жары. – Вот так вот, мама. Завела я себе москвича.

Обратно шли молча. А на второй день после кладбища схватил Ганин, кроя крышу, тот самый солнечный удар. А когда пришел в себя – увидел, что смотрит на него, пыхтя сигаретой, деревенский дед.

– Чего? – спросил Ганин.

Обычно молчаливые деревенские исчезали, как тени, стоило только обратиться к ним. Но дед, отрыгнув облачко дыма, неожиданно буркнул:

– Того! Не так ты крышу кроешь.

– Ну, если знаешь как, – предложил Ганин, – залазь.

– И ведь залезу! Не бери на понт!

– И залазь.

– И залезу!

Подтянув шерстяные чулки, он затушил окурок о калошу и полез. Лестница хрустнула под его дубовым телом, и Ганин испугался: вдруг дед на старости лет рухнет вниз и убьется? Свалят-то ведь на него, чужого. Скажут: «Приехал из своей Москвы и убил деда». Добрые люди еще и порчу наведут. То, что в Дубках живут специалисты по порче, Ганин не сомневался – достаточно было взглянуть на бабку Агафью.

Лестница поскрипела, постонала и выдержала. Дед уселся, перекинув ноги, на крыше, пахнуло от него крепко табаком и луком, и сказал:

– Гвозди давай.

Ганин протянул ему банку гвоздей и молоток.

– Накрывай полотно, – сказал дед и почти сразу же заорал. – Как ты накрываешь? Нахлестом накрывай, нахлестом.

– Я нахлестом! – возразил Ганин.

– Где он, этот нахлест? А чтоб тебя!

Старик сунул обратно банку с гвоздями, взялся за рубероид сам. Запыхтел, раскатывая полотно по крыше. Куртка его на спине взмокла.

– Не надорвись, дедушка.

– Сам не надорвись.

Вскоре они застучали гвоздями, и Ганин был вынужден признать: со стариком дело пошло веселее. Один раскатывал, другой поправлял, забивали в четыре руки.

Вышла из дому Галя, глянула на них, ушла, ничего не сказав.

– Норовистая девка, – сказал дед. – Что мать ее была норовистая, что она. Говорили, мать ее могла ворожить и Гальке ворожбу передала по наследству. Баба моя люто ее боялась: Веденеевы, говорила, колдуны, им человека переломить, что спичку. И другие тоже. Только я не очень-то верю. Чепуха это, расплели бабы, им только волю дай. Деда я ее знал, Галькиного-то. Хороший был дед, на трубе играл. От фрица в сорок четвертом принес осколок в сердце. Врачи сказали: чтобы никакой трубы больше. А он не послушал: девятого мая, ровно в День Победы, взял инструмент и на школьном дворе сыграл. Потом поставил трубу, сел на стул, и кровь пошла горлом. Так и помер.

Старик прищурил глаз, примерился к очередному гвоздю.

– Эх, смертя, ты, смертя! Когда меня-то уже приберешь?

Молоток бахнул ему точно по пальцам.

Лицо деда побагровело. Прищуренный глаз распахнулся во всю ширь и бешено крутанулся по орбите.

– Ой, мать-перемать! Ой, больно-то как!

Ганин напрягся, подбоченился – приготовился ловить старика, если тот, тряся ушибленной рукой, потеряет равновесие и начнет падать с крыши.

Выбежала Галя:

– Что там у вас? Что?

– Дедушка молотком по пальцам тяпнул.

– Уф-ф, я думала, убило кого.

– Убило! – проворчал с крыши дед. – Вы небось тут бы и обрадовались.

– Да ну тебя, старый. Слезал бы, пока грехом не кончилось, – Галя махнула рукой и ушла обратно в дом.

Дед, отдышавшись, рассматривал теперь больную руку. Два пальца, большой и указательный, которыми держал он гвоздь, покраснели и припухли. В остальном рука выглядела терпимо.

– Пальцами можешь двигать? – спросил Ганин.

Старик подвигал.

– Веришь-нет, всю жизнь глазомер у меня был – во! В молодости из винтовки зайца первой пулей бил. Вся деревня гордилась: вот у нас Порфирий Иваныч каков! Соколиный глаз! Нитку в ушко игольное до сих пор могу вдеть – с ходу! И чтоб молотком мимо гвоздя – такое первый раз за всю жисть, – дед будто бы оправдывался за свой промах. Лицо его стало жалостливое, хмурое.

– Порфирий Иваныч, значит, – перевел разговор Ганин.

– Порфирий Иваныч.

– Ну, будем знакомы. Ганин. Андрей.

Сидя на крыше, они пожали руки. Дед – желая, видимо, показать, что есть еще порох в пороховницах, – сжал руку Ганина своей здоровой рукой словно тисками. Когда он увидел, как Ганин поморщился от боли, хорошее настроение тотчас же вернулось к нему.