Михаил Боков - Дед [Первый роман о черных копателях России]

– Москва? – подмигнул он.

– Так точно.

Они закурили, повернулись лицами к солнцу.

– Надолго ли пожаловали к нам?

– На побывку. Отдохну, переведу дух и дальше на передовую.

– Здоровьице, значит, хотите нашим воздухом поправить? И девонькой нашей постель уластить?

– Любовь у нас, – нахмурился Ганин.

– Любовь – это когда рука в руку идешь вокруг аналоя и священник венчальные молитвы читает. А все остальное – это прыг-шмыг. Случись что, и с тебя взятки гладки: что ты ей по закону – муж? Не муж. Значит, позвольте откланяться. Вот у нас с бабой – вот это была любовь, – размечтался, вспоминая, дед. – Я в гвардейской форме, баба – в белой косынке, свечи во храме горят, и отец Архистратиг важный такой, толстый, и дым из кадила так и пышет…

– Отец Архистратиг? Что за имя такое?

– Греческое. С Афона был. Важны-ы-й – аки сам царь. Бывало, пузо отца Архистратига уже идет по главной улице, а сам отец Архистратиг еще за углом. Чуешь? Два обхвата был! И крест – золотой-золотой, так в глаза и брызжет. Жаль, подвесили его в девятнадцатом годе.

– Как подвесили? – изумился Ганин.

– А так. Пришли матросы-анархисты и давай нас склонять. У кого барашка подрежут, а у кого и похлеще что. А тут отец Архистратиг с крестом. Матросики-то и к нему: «Что же, отче, в Пресвятую Троицу веруешь?» А он: «Верую, робяты! И вам веровать заклинаю!» Ну, сейчас мы посмотрим, говорят, как твоя Троица тебе поможет. Хвать его за крест и потащили к ближней сосне. Там и отдал Богу душу отец Архистратиг. Перед смертью крест с него сняли, потом в деревенской кузне на бляшки золотые перековали и в бушлаты зашили. На черный день, сказали, пригодится.

Дед растер погасший окурок в пальцах и распустил с крыши по ветру.

– Хороший был отец Архистратиг, – добавил он. – Бывало, Великим постом к нему явишься и поплачешь: «Батюшко, батюшко! Уж как мясца-то охота, свининки – уж разреши ты мне, грешному, оскоромиться». «Разрешаю, – говорит, – но чтобы на литургию ходил всякий раз. И чтобы с утра по тридцать раз „Символ веры“!» Потом уже поймает в дверях, за рукав дернет: «Свининка-то хороша будет?» – «Хороша». – «Ну, и мне тогда ушей свиных нарежь-ка!» – «Нарежу, батюшко». – «Не забудешь?» – «Как забыть, родной?» – «Ну, тогда иди с Богом». И когда отойдешь, крикнет еще вдогонку: «Тридцать раз „Символ веры“ – много. По пятнадцать читай!»

Ганин, прищурив глаз, улыбался и хитро смотрел на деда, забывшего за рассказом про свою больную руку.

– Так в каком, говоришь, году это было?

– Вот олух, – досадливо пожал плечами Порфирий Иваныч. – Говорю тебе: в девятнадцатом! Сначала матросы из анархистов, потом бандиты-недобитки, а потом красные пришли. Тринадцать раз за тот год село из рук в руки переходило.

– И ты уже был в то время венчаный?

– Ха! Венчаный! Да я в то время уже на инвалидности был после русско-турецкой.

Ганин расхохотался:

– Ну горазд!

– Что горазд? – не понял дед.

– Заливать ты горазд! Это ж если тебя на русско-турецкую солдатом взяли, то сколько же тебе тогда лет?

– Сто восемьдесят будет, – без тени смущения сказал дед.

– Сто восемьдесят? А известно ли тебе, дедушка, что столько люди не живут?

– Не живут?

– Не живут!

– А ты глянь Священное Писание, мил человек. Сколько жил Авраам, праотец наш? Сто семьдесят пять лет! А Исаак? Сто восемьдесят.

– Паспорт покажи, – строго сказал Ганин.

– А и покажу!

– И покажи.

Забыв про работу, слезли с крыши, пошагали к Порфириевой избе. Дед прихрамывал, хлопал себя ладонью по ляжкам и покрикивал: «Говорю ему сто восемьдесят, а он не верит! Паспорт ему покажь! Фома!»

В избе было пыльно, пахло затхлостью. На перекошенной печи сушились дедовы портки. Серый пол скрипел и подламывался. Жилью Порфирия Иваныча точно можно было дать двести лет.

– Баба-то твоя где?

– Отдала Господу душу, голубка, – роясь в ящиках комода, отмахиваясь от пыльных клубов, буркнул дед. – На фрицев еще посмотрела, а опосля померла. Дитев не оставила, живу бобылем. Вот ведь как чудно разложил Господь! Одним дал радость, и дитятков, и достаток, да отмерил жизни малый срок. Другим повелел мыкаться по миру до двухсот лет – а для чего, как уяснишь? Ну, чисто пасьянс. На! – Порфирий Иваныч протянул Ганину замусоленный советского образца паспорт. – Уверуй!

Ганин перелистнул страницы. В графе «дата рождения» Порфирия Ивановича стоял тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Он открыл было рот, чтобы указать деду на это вопиющее надувательство, но тут взгляд его упал на стенной шкаф. Там с одной из полок через стекло смотрели на него со многих фотографий выцветшие лица. Выражение лиц было коллективно-недоверчивым и словно вопрошало: чего, дядя, приволокся? Но одно лицо смотрело приветливо.

С фотокарточки, растянув в улыбке губы, рассматривал Андрюху Ганина его собственный дед.

– Ты… – сказал Ганин Порфирию, поднял руку и запнулся. – Это что?

Порфирий сощурился, оглядывая фотографические лики.

– Знамо что. Фотографии.

Ганин открыл створку шкафа и осторожно, боясь, что тот может рассыпаться, вытащил дедов снимок.

– Эта у тебя откуда?

Порфирий подхватил заскорузлыми пальцами фото и вгляделся, отведя мизинцем в сторону кожу у левого глаза – чтобы лучше видеть. Ганину показалось, что сейчас глаз его вывалится из глазницы и покатится по полу.

– Солдатик, – констатировал Порфирий. – Молодой, красивый. Эту я на огороде нашел.

Ганин забрал у него снимок, перевернул обратной стороной. Вопреки обыкновению военных времен снимок не был идентифицирован. Памятные надписи, даты – все то, что могло указывать на происхождение и предназначение фотографии, – отсутствовали. Возможно, подумал Ганин, дед просто не успел его подписать. Сфотографировался для жены в военной форме, носил с собой… А потом что? Не успел отправить? Упал в Порфириевом огороде, сраженный злой пулей? Холодок пошел по спине, потому что показалось Ганину, что дед дает ему знак. Через десятки лет забвения хочет что-то сказать ему с того света.

– Еще что-то, Порфирий, находил ты у себя в огороде? – запинаясь, обратился Ганин к хозяину дома.

– Ясно что, – сказал тот. – Железо находил. Патрон.

Порфирий поскреб рукой седой подбородок.

– Нас-то с бабой во время войны немцы забрали. С первых дней. Вернулись ужо в сорок шестом. Прошли фильтрацию, трудом искупили вину. Когда вернулись, стали копать огород – тут оно и поперло. Куда лопату ни вонзи, везде звон. То гильзу подымет, а то и винтовку. Добра этого насобирал я за все годы – ух! – Порфирий провел пальцем по шее, показывая, что добра было достаточно.

– Кости находил? – спросил Ганин. – Документы, может, были? Пластиковые «смертники»?