Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

— Молодцы! — похвалил он, чем и рассеял их страхи относительно выговора или жалобы начальству.

Этой истории лет десять, а то и больше, и вот теперь в экипаже все того же Деда летал веселый, разговорчивый Венька Кирьянов, любивший подшутить над механиком и поговорить о жизни, о той самой жизни, которая для Деда исчислялась почти шестью десятками лет и о которой он знал, конечно, больше Веньки. Дед мог бы избавиться от второго пилота, как раньше избавлялся от других, но этого не произошло. Дед и сам иногда думал с немалым удивлением, что лет пять назад не стал бы терпеть такого соседа, и с каким-то неведомым раньше интересом присматривался к Веньке, будто хотел понять, что же за люди пришли в авиацию. Или слушая, как Венька говорит привычное: «Жизнь летчика известна!» — прикидывал, а как оно будет дальше. Выходило, что Дед не только терпел Веньку, но даже по-своему любил, о чем он, разумеется, по скромности никому не сказал бы.

Дед оставался таким же молчаливым, но терпение у него появилось прямо-таки ангельское: когда Венька в один из первых полетов приземлился с заторможенными колесами и, конечно, снес резину, Дед сказал всего лишь два непечатных слова и вздохнул. На старости лет ему объявили выговор, и он уронил только короткое «Эх!». В общем, на длинные разговоры Дед не перешел и, как и раньше, обходился во многих случаях жестами, мимикой, изредка — двумя-тремя словами. У него был свой «язык», которому без труда обучались в экипаже. Если, предположим, двигатели в полете сбивались с оборотов и начинали подвывать, Дед толкал локтем задумавшегося или задремавшего механика. Тот вопросительно глядел на него, и Дед, которому достаточно было сказать одно-единственное слово «Обороты!», открывал рот и шлепал губами, вроде бы говорил «Ап! Ап!». На языке Деда это пошлепывание означало: «Двигатели гавкают! Выровняй обороты!» Уравнивали обороты, подвывание исчезало. Дед внимательно следил, снова глядел на механика и медленно кивал, что все на том же языке обозначало: «Ты, механик, молодец! Сделал все правильно!»

И улыбался морщинистым лицом, радовался, что все идет хорошо. Собственно, Дед не был грустным человеком, понимал шутку и сам мог ввернуть что-нибудь этакое, но слов тратил меньше, чем другие люди.

Летал с ним Венька года три.

Когда Венька впервые появился в экипаже, ему исполнилось двадцать шесть, и выглядел он еще моложе: худой, казавшийся от этого еще выше, лицо нежное, будто девичье, а главное, веселый.

— Приказом зачислен в ваш доблестный экипаж! — отрапортовал он шутливо. — Сказано было, чему-то научите.

Дед взглянул пристально, но промолчал.

— Научим, — твердо пообещал механик, и взгляд его говорил: «Учили и не таких!»

До этого работал Венька на поршневом самолете, а тут — реактивный — и скорость побольше, и приборы другие; да и соображать надо, как говорил Дед, пооборотистей. К тому же Веньке, как большинству молодых и зеленых пилотов, иногда хотелось выказать свое удальство: вот мы, мол, какие, тоже кое-что умеем. Правда, когда он умудрился снести колеса, попереживал за Деда, которому влепили выговор, стал серьезнее, но лихость нет-нет и проявлялась. Дед приметил, что Венька при заходе на посадку по приборам посматривал на землю и определил это одним словом: «Баловство!» Сказал так, что Венька понял раз и навсегда: в тумане-то не видно земли.

А Дед, показывая Веньке, как надо выравнивать машину, чтобы касание вышло мягким, едва ощутимым, или когда тормозил на полосе, то приговаривал:

— Помягче… Людей везем.

Венька старался, потому что в душе считал себя врожденным пилотом; ему хотелось летать так, как Дед, который, казалось, и не управлял самолетом, а только мягко держался за штурвал… Прошло не так много времени, и Дед доверил Веньке посадку в сложных условиях. Произошло это несколько неожиданно: взлетал Венька и садиться должен был он, потому что полеты они с Дедом делили поровну: если первый полет «крутил» Дед, то второй — Венька, и наоборот. И если твой полет, то в нем все твое: и руление, и взлет, и посадка. Вот летят они, а штурман принял погоду и докладывает: на аэродроме низкая облачность, видимость не особенно. Венька решил, что при таком повороте Дед будет садиться сам, подумал, подождал, но Дед, как всегда, молчит.

— Вы будете заходить? — не выдержав, спросил Венька. — Погода по минимуму.

Дед взглянул на него и равнодушно передернул плечами, потому что хотел сказать: «Если ты, Венька, не уверен, то придется мне».

Венька его понял: к тому времени он уже научился «языку» Деда.

— Я справлюсь! — сказал он и снова посмотрел на Деда.

Дед скупо улыбнулся и развел руками, говоря, что он и рад бы зайти при такой погоде, но полет этот принадлежит Веньке; повернулся к механику и спросил так, будто бы Веньки в кабине и не было:

— Справится?

— Запросто, — ответил механик и кивнул для большей убедительности. — С кем летает.

И Дед отвернулся к форточке, словно и вообще перестал интересоваться полетом. Но надо было знать Деда! Как всякий, кто больше слушает, чем говорит, он различал и монотонный свист турбин, уже по одному этому свисту зная, что двигатели работают нормально, и шум встречного потока, и дребезжание незакрепленной панели в переднем багажнике. По одному слову, сказанному штурманом или механиком, он мог без труда представить, что в данный момент происходит в пилотской. А если никто ничего не говорил? Да ведь эта тишина лучше всего успокаивала Деда: значит, все идет нормально… Вот! Механик брязнул жестяной обложкой бортового журнала, и Дед угадал, что он запишет техникам о входной двери, которая плохо закрывалась и на высоте сипела, и, конечно, заранее поставит посадку. «Стратег! — похвалил Дед мысленно механика. — Веньку успокаивает».

Надо сказать, что механик, под стать Деду, был молчаливым и серьезным; он редко улыбался и, если и говорил, то непременно поразмыслив — важно и значительно. На чепуху себя не тратил. А уж если начинал какое дело, то думал перед этим крепко. Был он невысоким, неприметным особенно, но глаза его цепко присматривались ко всему, что его окружало; щеки у механика были пухлые, а усы — пшеничные, густые, и Венька называл его «хомяк». Он и впрямь напоминал хомячка.

И вот механик, когда Венька аккуратно зашел на полосу и приземлился точно у посадочных знаков, сказал:

— Герой! — вопросительно поглядел на Деда и добавил: — Через год командиром? Самый молодой будет, а? Нам почет, ему — дорога?

Дед улыбнулся и повернулся к механику.

— Молодой! — ответил он, пожевал губами и все же заключил еще и словом: — Съедят!

Механик понимающе кивнул, а Венька, радуясь, что зашел хорошо, засмеялся, поглядел на «глухонемых» и коротко определил: