Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

— Сиди теперь и жди погоды, а нет чтобы поставить современную систему на аэродроме. И мы летели бы и людей бы не мучили…

— О людях теперь никто не думает, — равнодушно кидал штурман, — потому что они сами о себе не думают.

Тон у него был такой, что спорить никто бы не стал, у него и не слова выходили, а булыжники — покатится и придавит.

— А должны думать, — не унимался Венька и зло смотрел на навигатора. — Иначе зачем тогда создавали такие аэропорты, бетонки строили и спят теперь в залах ожидания на креслах да на батареях.

— Сами создавали, сами и спят, — так же невозмутимо изрекал штурман, чувствуя себя, очевидно, этаким отрядным философом. — Вот они, которые спят, и должны были придумать систему для слепой посадки. Но у себя они не особенно ворочаются, а приедут в порт — и то им подавай, и другое не так. А-а! — протянул он разочарованно. — Что там балакать!

Венька не знал, что ответить на это «A-а!». Выходило, в словах штурмана скрывалась доля правды, и вот это злило его еще больше, он понимал — так не должно быть.

— По-дурацки получается, — говорил Венька. — Кто бы что не доделал, а отдуваться приходится летчикам.

Дед молча слушал перебранку и думал, что в авиации, да, наверное, и в жизни легче таким, как штурман. Наконец и он не выдержал:

— Загибаешь, навигатор.

— А что! — вскинулся тот. — Неправда разве? Говорю как есть.

— Точно, — согласился Дед. — Но правда твоя злая.

— Я знаю, за правду нигде не любят, — штурман сделал вид, что обиделся. — А она и должна быть…

— Да брось ты! — оборвал его Венька. — Любят, не любят! Что мы, на собрании! Тебе сказано о другом.

Венька и штурман еще долго спорили, но так ни к чему и не пришли. Дед молчал, не встревая, и думал об авиации, в которой порядка не прибавилось, а строгости, все больше возраставшие, касались только летчиков. Ему вспомнилось, как он просил сына не идти в училище, поступить в техникум или куда там еще люди поступают. Но сын заупрямился и настоял на своем, и теперь Деду представилось, сидит он вот так же в салоне самолета и рассуждает о жизни. От мыслей о сыне, о будущем, которое Дед представить себе не мог, как ни старался, ему стало тревожно и подумалось о том времени, когда сын останется один на всем белом свете.

Была зима, морозный февраль.

С вечера никак не могли вылететь в Москву — туман.

Сидели в комнате отдыха, слонялись по длинному коридору от штурманской до метеостанции, трижды принимали решение вылетать, спешно бежали на самолет, который механику удавалось держать нагретым, сидели там, ждали пассажиров, слушали погоду и переговаривались с диспетчером руления. После — высаживали пассажиров и снова бродили по коридору. Туман шел волнами, видимость прыгала от «двести» до «девятьсот», и Дед сказал, что аэродром загрипповал и его лихорадит. Наверное, так оно и было, но лихорадило не только аэродром, но и командиров экипажей: они никак не вылетали, опасаясь, что такое решение может стать последним в их авиационных биографиях.

Возле окошка диспетчера толкалось человек десять, надеясь услышать самые свежие новости — диспетчер беспрестанно переговаривался со своими коллегами из других городов. Те ничем утешить не могли: туман прикрыл многие аэродромы. И ночная уборщица на правах самого большого в авиации начальника разгоняла летчиков широкими взмахами швабры и недовольно ворчала, что работать стало совершенно невозможно.

Как видно, везде были свои сложности, связанные с туманом.

Далеко за полночь Дед, понимая, что все равно не вылететь, скомандовал:

— В гостиницу! Быстренько поспим…

И посмотрел на часы, прикидывая, как бы ловчее поставить на задании отметку, что все это время экипаж отдыхал. О сне разговора не было: час туда, час оттуда, а вылет запланировали на семь, но вот штамп требовался. Потому что из Москвы — лететь в Мурманск, а оттуда домой. И в разрешенные двенадцать часов надо было затолкать время полетов, стоянок, задержек.

Автобус диспетчер выделил, но надо было забрать еще механика и бортпроводницу. Механик не мог покинуть самолет, не сдав его дежурному, а девушка стерегла бутылки с лимонадом и полотенца. В общем, проканителились еще два часа, и спать было некогда, даже быстренько, но все же поехали.

Утром все в точности повторилось: те же скачки видимости, те же разговоры с диспетчерами и те же принятия решения на вылет. К тому же ночная смена заканчивала работу, и даже если бы туман рассеялся как в сказке, то никто бы все равно не вылетел. Куда-то стали пропадать техники и шоферы, и остался, казалось, один диспетчер руления. Брошенный всеми, он обессилел, но выслушивал жалобы экипажей и пытался даже что-то отвечать.

— Пошли на самолет? — предложил Венька Деду. — А вдруг посадят.

Дед принял решение вылетать, потому что видимость подскочила до километра, и напомнил диспетчеру о пассажирах. Тот кивнул, нажал переключатель и долго вызывал отдел перевозок, а после вздохнул и развел руками, потому что ему никто не ответил.

— Идите, я подскажу, — заверил диспетчер.

— Вот порядки, — ругнулся Венька. — Теперь придется торчать, пока не появится новая смена. Пошли на самолет, там хоть тепло.

В самолете действительно было тепло: механик держал матчасть в полной готовности. В пассажирском салоне немного пахло гарью и мазутом от только что выброшенных рукавов обогревателя; на креслах белели чистые подголовники, над ними мягко светились номера мест. Горели лампы дежурного освещения, и в полумраке салон казался нарядным, чистым. В самолете все казалось другим, в нем и жизнь была другая. Иллюминаторы уже синели, и сквозь стекло проглядывало рассветное небо. Бортпроводница, или, как сказал бы Дед, грация, ходила между креслами и поправляла подголовники, раскладывала привязные ремни.

— Ну что? — спросила она Веньку. — Летим?

— Летим, Тамара, — ответил ей штурман, усаживаясь за откидной столик и раскладывая листы бумаги. — Вот только когда, этого никто не знает.

— Понятно, — живо сказала Тамара и, повернувшись, еще раз прошлась по салону, осматривая кресла.

Форменный костюм на Тамаре сидел ладно, каракулевая шапочка делала ее выше, стройнее и строже. Венька отчего-то недовольно взглянул на Тамару, не в первый раз подумав, что форма меняет человека, и расположился за другим столом, на котором лежали газеты и пара черных перчаток. «Старательная, — пришло ему в голову, он хмыкнул все с тем же недовольством и снова взглянул на «грацию», которая как раз возвращалась из конца салона. — Но все равно ей ничего не понятно».

Тамара заметила взгляд Веньки, улыбнулась ему, подошла и села напротив. Смотрела она на Веньку так, как смотрят дети — глаза в глаза, улыбалась едва приметно. Веньке показалось, Тамара сейчас рассмеется чему-то и будет смеяться долго. От этого лицо Тамары увиделось ему несколько глуповатым, а глаза — большими, и смотрела Тамара на Веньку не мигая.