Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Женщина снова усмехнулась. Она не уходила. Почему она не уходит, думал он, сжимая в кармане пачку сигарет; он боялся смотреть ей в лицо, потому что сходство было поразительное. Вадиму хотелось заговорить с ней, узнать хотя бы ее имя, может быть, проводить ее и по дороге рассказать о Гале. Вдруг возникла такая необходимость. Чтобы освободиться от мыслей о ней. Но вместо этого он вытащил из кармана сигареты и предложил женщине.

— Простите, я не курю, — сказала она и быстро пошла прочь.

Торопливые шаги уже потерялись в переулке, когда он наконец окончательно справился с собой. Ему снова захотелось увидеть ее. Хотя бы издали. Не может быть, думал он, тиская в пальцах незажженную сигарету и просыпая рыжий табак на носки замшевых ботинок, на сырой асфальт. Почему она так долго не уходила? Ведь могла бы просто повернуться и уйти. Почему так пристально разглядывала меня? Мне нужно было сказать ей еще что-нибудь. Хотя бы что-нибудь… Глаза… И голос… Он попытался вспомнить ее голос, она сказала: «Простите, я не курю», — так она сказала, когда он вытащил сигареты и предложил ей. И голос был похожим.

А через несколько минут, стоя перед стеклянными дверями телеграфа, он уже был уверен в том, что это была все же не Галя, что он просто устал — показалось. Обычное явление. Опять ведь всю ночь не спал… Голова все еще болит… И наверно, есть температура. Черт знает что может померещиться в таком паршивом состоянии. Надо отдохнуть. Уехать куда-нибудь. Попросить у шефа командировку, старик не откажет любимому ученику, уехать на недельку-другую к черту на кулички. Но чем больше росла в нем уверенность в том, что там, на площади, была не она, а какая-то другая, похожая на нее женщина, чем весомее становились доводы, подтверждающие это, тем навязчивей становилась мысль о ней самой, о Гале: он чувствовал, что от воспоминаний о ней отвязаться уже невозможно, что они очень мучительны для него, но ничего с собой поделать уже не мог. В памяти всходили и всходили, наплывали, как туман с Оки, пронизывая его насквозь, ее карие глаза, сегодняшние, и те, полузабытые и казавшиеся полузабытыми.

Его несколько раз толкнули в дверях. Пожилая женщина в меховой накидке обдала запахом резких духов и пудры и что-то прошипела ему в спину. Он обернулся и рассеянно посмотрел в злые глаза, настороженные, застывшие в ожидании, что им ответят тем же. Но он лишь сказал:

— Простите.

— Молодой человек, отошли бы в сторонку. — Беленький старичок, похожий на отца, почтительно приподнял фетровую шляпу, но в голосе его была твердость и настойчивость. — Я к вам обращаюсь, да, да, именно к вам, молодой человек. Вы мешаете людям!

— Мешаю? — Он почувствовал, что бледнеет.

— Мешаете пройти. — Старичок тоже, наверное, заметил, как мгновенно он побледнел. — Разве вы сами этого не замечаете? Странно, странно… Молодой человек, а…

— Простите, — снова ответил он и, пропустив беленького старичка, чем-то похожего на отца, сунул руки в карманы плаща и, сгорбившись, стал подниматься по ступенькам, от которых пахло краской и цементом после недавнего ремонта. «Я мешаю людям… Чепуха. Я мешаю…» Вадиму хотелось догнать старичка и заглянуть ему в рассерженное лицо; может быть, в его чертах, в извилинах морщин он найдет хотя бы намек на то, что мучило его все эти годы, но мысль о том, что и здесь он тоже, пожалуй, опоздал, как опоздал там, на площади, и еще когда-то значительно раньше, остановила его, тем более что старичка действительно уже не было ни на лестнице, ни у окон, где клиенты оформляли заказы на переговоры или меняли монетки для автоматов.

Возле кабин автоматов была очередь, и он решил оформить заказ и подождать у окна, посидеть на кушетке, пока вызовут. Он стал за стойку, залитую фиолетовыми чернилами, взял чистый бланк и тщательно заполнил его. И тут увидел старичка. Старичок стоял впереди, он то снимал, то снова надевал фетровую шляпу, о чем-то долго разговаривал с телеграфисткой, и, когда повернулся, сжимая трясущимися, розовыми, как у младенца, пальцами белый листочек квитанции, Вадим пристально посмотрел ему в лицо и ничего, кроме отвращения и злобы, не почувствовал.

В то лето их строительный отряд работал в деревне. Строили школу. Вернее, достраивали. Сдать ее нужно было к началу учебного года, спешили, и на одном из собраний решили: работать по двенадцать часов в сутки. Прораб вначале запротестовал, но его убедили, что если работать по восемь или даже десять часов, то к первому сентября объект они не сдадут.

— А пупки не развяжутся? — поинтересовался, соглашаясь с ребячьими расчетами, прораб.

— Не развяжутся, — угрюмо ответили уставшими голосами студенты, и больше прораб разговорами о двенадцатичасовом рабочем дне их не теребил.

Вечером, возвращаясь из столовой, валились на раскладушки и засыпали прежде, чем касались головами подушек. По выходным отдыхали, до полудня спали, потом половина отряда уходила на речку, а половина, пообедав, снова погружалась в сон.

Однажды в очередное воскресенье их разбудил председатель колхоза и попросил хотя бы до обеда поработать на сене. Разбудил ни свет ни заря, и поэтому некоторых пришлось поднимать с постелей вместе с подушками, а двоих и вовсе оставить.

— Ладно, оставьте их, — сказал командир отряда, когда побежали уже за ведром с водой, — пусть спят.

Вадим и еще двое ребят попали на стоговку. Их высадили в поле за фермой, а остальных увезли на дальние луга.

— Ну, студенты, не подведите, — сказала им бригадирским голосом высокая смуглая женщина, стоявшая возле начатой скирды. — Наш баталион, как видите, женский — тяжело. Так что надеемся на вашу мужицкую силу. Мы вас для этого у председателя и просили. Чтоб поздоровше да поухватистей выделили…

— Это в каком смысле? — спросил кто-то из ребят, и в пестрой женской толпе сразу отозвались хохотом.

— Вот черти языкастые!

— А востры ли на работу?

— В каком, говорите, смысле? — переспросила бригадир и стала не спеша перевязывать платок, потуже стянула зеленые выгоревшие косячки под тяжелым узлом на затылке. — А вот, ребятки, в каком: видите вилы, с длинными что черенками? Ну так вот, станете внизу и будете подавать сено вверх. Понятно? Работа самая тяжелая.

— Что ж у вас в колхозе стогометателя нет, что ли?

— Есть стогометатель, как же нет. Только один в пойму уехал, там самый покос у нас, а другой поломался. Все? Вопросов больше нет?

Они стояли внизу, брали сено на вилы и большими охапками подавали наверх, там женщины ловко принимали их тяжелые навильники и укладывали, прихлопывая и поправляя граблями, подзадоривали студентов:

— Давай-давай, ребятёшь!

— Не скучай, веселей подавай!

— Будет теперь что вспомнить! А то в деревне пожили, а на сенах и не побывали бы!