Пэм Муньос Райан - Эхо

Майк быстро сказал:

— Он не нарочно! Он просто не хотел со мной расставаться. С другими мальчишками он хорошо ладит. Он не против здесь быть, лишь бы со мной.

Пенниуэзер скрестила руки на груди:

— Не так-то просто уговорить людей одного ребенка взять, не то что двух!

Майк выпрямился во весь рост, глядя на директрису с мольбой:

— Вы обещали бабушке!

— Я обещала, что постараюсь пристроить вас обоих вместе, но не брала на себя никаких обязательств. — Пенниуэзер изобразила улыбку, хотя глаза оставались по-прежнему злыми. — Скоро все это не будет иметь никакого значения. Приют Хатауэй в округе Монтгомери переполнен мальчишками старше четырнадцати. Меня попросили освободить для них места — не даром, конечно. Младшие мальчики, кто еще останется до сентября, отправятся в государственный приют.

У Майка было такое чувство, словно кто-то выдернул ковер у него из-под ног. Он ухватился за стол.

— Тогда я вместе с Фрэнки перейду!

— Не перейдешь, если я тебя отправлю на ферму работать.

— Это незаконно, мне нет еще четырнадцати! Мне двенадцать только через полгода исполнится!

Пенниуэзер покачала головой:

— Кто поверит, что тебе нет еще четырнадцати? Вон какой дылда вымахал! Возьму и скажу, что ты поступил к нам без свидетельства о рождении. Такое сплошь и рядом случается. Отправлю на ферму за полсотни миль от приюта, да хоть вообще в соседний округ! А ты надейся, что на Франклина найдутся желающие до сентября, и пускай он ведет себя хорошо, не то угодит в государственный приют, пока ты трудишься где-то там, на куличках. Потолкуйте об этом между собой, пока будете сидеть в чулане.

С того самого дня, как они оказались в приюте Бишопа, Майк беспокоился о том, что их с Фрэнки могут разлучить. Эта мысль черной тучей висела на краю сознания — постоянно, неотступно. Он думал, еще есть время, целых два с половиной года, чтобы найти какой-нибудь выход.

А оказывается, гроза вот-вот грянет.

Просторный, словно средневековое подземелье, чулан помещался под кухней.

Когда-то стены в нем побелили, но сейчас краска пообтерлась и местами проглядывала кирпичная кладка. Через окошко под самым потолком падал косой луч света. Всю заднюю стену занимали шкафчики. Посреди чулана стоял узкий деревянный стол. Скамьи были отодвинуты к боковой стене.

— Здесь хоть прохладно, — сказал Фрэнки.

Майк сел на скамью, опираясь спиной о стену.

Фрэнки уселся рядом.

— Прости, что я его укусил.

Майк взлохматил брату волосы.

— Да я не сержусь.

Фрэнки рассматривал шкафчики, запертые на висячие замки:

— Как ты думаешь, что там?

— Наверное, все, что она отняла у мальчишек, — ответил Майк.

— Например, губные гармоники, которые нам бабушка подарила?

— Например, гармоники.

Пенниуэзер конфисковала гармоники в первый же день. Сказала, если у каждого мальчика в приюте будет по гармонике, она умом тронется от шума. Сунула гармоники в коробку, и больше братья их не видели.

Фрэнки лег на скамью и уставился в потолок, заложив руки за голову.

— Расскажи еще раз историю.

Незачем было спрашивать какую. Фрэнки всегда просил только одну историю.

— Твоя очередь рассказывать. — Майк знал, что Фрэнки все равно станет перебивать и почти все расскажет сам.

— Ладно, — согласился Фрэнки. — Наши мама и папа жили в городе, где был лесопильный завод.

— В Аллентауне, — подсказал Майк.

— Сейчас я рассказываю, не мешай, — сказал Фрэнки. — В Аллентауне. Когда я был еще совсем грудной младенец, на заводе случилась авария, и папа погиб. Мама привезла нас к бабушке, потому что у нас денег не было и хозяева хотели выгнать нас на улицу.

— Домохозяева, — поправил Майк.

— Ага. И вот мама нашла работу в закусочной, и мы жили все вместе у бабушки, и там было очень тесно.

— А где это было? — спросил Майк.

— Филли. Мальчишки так называют Филадельфию, сокращенно.

Майк кивнул, вспоминая крохотную бабушкину квартирку на третьем этаже с написанным от руки плакатиком в окошке: «Уроки игры на фортепиано». Пианино стояло в гостиной, и, пока бабушка вела урок, Майку было велено сидеть в спальне и развлекать Фрэнки. В теплую погоду, если Фрэнки засыпал, Майк устраивался на крыльце и играл на губной гармонике. Он уже тогда мог повторить любую песню, которую слышал по радио.

— А мама нам пела, — сказал Фрэнки.

— Каждый вечер. «Ты свети, звезда моя», «Спи, моя радость, усни»…

— А потом она заболела чахноткой.

— Чахоткой, — поправил Майк.

— Угу. Все время кашляла и худела, а потом пошла в больницу, но даже доктор не смог ее вылечить. Было грустно, только я этого не помню, потому что мне два года всего было, а тебе шесть, поэтому ты помнишь.

— Я помню, — прошептал Майк.

Бабушка занималась с Мэрибет Фланаган из квартиры напротив. Когда Мэрибет доиграла песню «Прекрасная Америка», бабушка покачала головой и сказала: «Мэрибет, я прыгала бы от радости, если бы ты как следует разучила эту песню и вложила в нее чуточку души. Поупражняйся эту неделю, потом приходи и порадуй меня».

Тут как раз мама вернулась с работы. Она вошла в комнату, посмотрела на бабушку, на Мэрибет Фланаган, на Майка и упала без чувств. Когда она очнулась, бабушка побежала звать соседей на помощь. Маму отвезли в больницу, а миссис Фланаган пришла посидеть с Майком и Фрэнки. Вернулась только бабушка.

Майк целыми днями стоял у окна и ждал маму. Бабушка ласково уводила его прочь, а он все равно возвращался на то же место, как почтовый голубь летит в свою голубятню. Казалось, не было ни минут, ни часов, только бесконечно долгий день, полный ожидания. День этот продолжался две недели, а потом бабушка сказала ему, что у мамы не хватило сил жить в этом мире.

А какой еще бывает мир? И где он?

Потом бабушка старалась занять его игрушками и книгами, но ничего не помогало, пока она не усадила его рядом с собой за пианино. Бабушка вела уроки, а Майк смотрел, как бегают по клавишам пальцы других детей, и слушал щелчки метронома.

Однажды в промежутке между уроками бабушка оставила его одного на скамеечке за пианино. Майк потянулся к клавиатуре, положил пальцы на клавиши, как делали ученики, и надавил. Но вместо гармоничного аккорда раздался резкий, мучительный звук, словно вся его печаль передалась клавишам и черная тоска отразилась в их звучании. Он расставил пальцы пошире и стал бить по клавишам, еще раз и еще, так что вся комната наполнилась его горем.

Бабушка вернулась в комнату, увидела его искаженное лицо, руки, отчаянно колотящие по клавишам, и упала в кресло, сама заливаясь слезами.

Вечером она начала учить его по-настоящему. Каждый раз, когда он разучивал новую мелодию, казалось, что в ней отражаются его боль, и злость, и любовь. Бабушка сказала, что Бог дал ему талант к музыке. Майк втайне думал, что это мама послала ему подарок, чтобы слышать его игру из того, другого мира. Иногда он даже воображал, что мама ему подпевает.