Елена Афанасьева - О любви я молилась

...И наступила не жизнь, а парение над жизнью, поскольку боль ото­рвала тело от жизни, наполнив его собою и раздув собою до предела. И вот наполненное болью существо, как воздушный шарик, подняло и носило над реальностью, над бытием. И в этом бытии реальность была ничем, она была неважной и незаметной, а единственной реальностью и бытием была боль, замешенная на отчаянии... И хорошо, что была вера — из давней, уже поза­бытой реальности. На веру в новой реальности уже не было сил. Но та, ста­рая, как-то цепляла еще сознание важной фразой, не давая согрешить и уйти совершенно в небытие новой реальности...

...Дима ушел, и я не знала, как все это пережить, и долго потом все хлип­ко и ненадежно болталось и провисало в проеме моей жизни, прорисовывая многочисленные аспекты боли от потерь и потерь от боли.

Я не знала, что надо просто тянуть время, наполняя его чем-то быстро и плотно, — дни, часы, недели, месяцы... И тогда наполненные часы наполнят жизнь и перевесят чашу, и на излете истекших месяцев реальность уплотнит­ся, переводя тело из невесомости во все более плотное состояние, пока под ногами вновь не окажется земля, твердая почва... Приземление.

Не только потеря любви прорвала, прорубила дыру в жизни и в груди, но и тот простой факт, что пришлось лишиться мужчины в доме, мужа, опоры в жизни и в делах. А потом еще пришлось собираться с силами и тратить их на перестроение всей жизни и всего в ней. Пришлось все перекраивать и перена­правлять в новое русло.

Еще не эпилог

...Вот он ушел.

Ушел жить к матери и живет с нею вдвоем до сих пор. Недавно сказал, что ему нравится так жить — свободно и независимо:

— Что хочу, то и кручу.

Прошло шесть лет с той поры, как мы с Димой в отдельной жизни, или точнее — в жизнях: он в своей, а я в своей. На дворе 2012 год. Я снова приспо­собилась жить без любви и живу. Просто живу. Этому пришлось учиться.

Новую кухню, которую планировала приобрести осенью 2006 года, я так и не купила. И финансов нет, да и зачем она мне нужна! Человеку хочется обновления, когда он живет обновляющейся, счастливой и полной, полно­ценной жизнью.

Когда мне что-то из моего прошлого с Димой отзывается — вспоминается необычно или болезненно, я ему звоню, мы болтаем.

Я ему рассказываю, например, что мне нынче вспомнился последний вечер накануне нашего отъезда домой из Коблево, из-под Одессы, где мы отдыхали в 2005 году. Говорю:

— Я снова это видео смотрела. И много плакала.

Когда фразу произношу, слезы снова льются — прямо в трубку.

Дима слушает мои излияния, хмыкает: «Ну, вот еще. Уймись». Иногда мягко говорит, а иногда как бы даже и цинично. Что он думает при этом, я так и не могу понять.

Он тоже мне позванивает — больше пяти дней паузы между нашими звон­ками не бывает. Если я «надолго», то есть дней на семь, пропадаю, он звонит, беспокоится: «Ну, что? Как там у тебя дела?»

Когда мне нужно что-то сделать «мужское» по хозяйству — прибить, передвинуть, перевесить, отремонтировать, или лужок на даче покосить, я звоню Диме, и он никогда мне не отказывает. По мелочам его не беспо­кою — стараюсь накапливать «фронт работ». Но с самым большим «фрон­том» Дима управляется за пару часов. Теперь я смотрю на него с уважением (где моя былая пренебрежительность!): какой же он быстрый, четкий, уме­лый. И ум настоящего инженера: всегда гениально сообразит и в большом, и в малом! Все те комплименты, которые мне приходят на ум во время тру­дового процесса при реализации «фронта работ», я от души, не стесняясь, высказываю бывшему мужу. Хвалю обильно и искренне. Дима на все мои похвалы отзывается сдержанно, реагирует более чем скромно. Похоже, что мои комплименты в нем ни радости, ни гордости не подпитывают. Вот когда я ясно вижу, что он скромен внутренне, и как мне это нравится сегодня, как я это ценю сейчас, поскольку, в основном, везде вижу лишь таких мужчин, которые необычайно гордятся и хорохорятся своими достижениями хоть в большом, хоть в малом, даже если это будет один-единственный криво заби­тый в стенку гвоздь! А Дима, напротив, пресекает славословия несколькими короткими фразами. Обычно, даже и не дослушав до конца мой комплимент, похмыкает иронично с полным пренебрежением к своим заслугам и скажет: «Да что тут сложного!» или «Да что тут тяжелого!» Даже как-то и обесце­нивает все им сделанное, словно я его на никудышное дело вызвала — на пару-тройку пустяков! Правда, в первый год после нашего разрыва он, бывало, мстительно припоминал мне прошлое: «Ты ж мне говорила, что я не профессионал и что на это дело нужно было вызывать электрика (сантех­ника, механика, слесаря и т. д.)». И тогда в ответ мне приходилось пускаться в длинные оправдательные витиеватости.

После выполнения всех моих заданий угощаю Диму обедом либо чаем — это в зависимости от того, насколько затянулся «фронт работ». Иногда предлагаю посмотреть старые наши семейные видеозаписи. Как правило, он отказывается. Тогда после его ухода я смотрю одна — по горячим следам все так живо, так трогательно.

Дивный вечер на восходе разлуки

...По Коблево мы никогда не прогуливались: место это было неинтерес­ное, да и некогда было там гулять — надо было ходить на море, на пляж, на базар, в столовую, в общем, надо было выполнять все текущие и необходимые курортные обязанности. А еще была Одесса неподалеку, и надо было ездить туда на экскурсии — дневные и вечерние, на морские прогулки, надо было наведаться в Оперу и в магазины. Поэтому знакомство с центральной курорт­ной улицей состоялось лишь незадолго до нашего отъезда домой, и вос­поминания от этого знакомства остались незажигательные: вид у коблевского «Бродвея» был неуютный, неухоженный, и ощущение было такое, что мы не по курорту гуляем, а топаем по проселочной дороге, по кочкам белорусских болот. Что ж, дешевое место отдыха для небогатых курортников. Этим все сказано.

И вдруг, как оазис в пустыне, как жемчужина в бусах из гороха, возникло это прелестное кафе, неожиданное и милое, — слишком хороший вкус для улицы из кича и дешевой простоты. Мы остановились и стали его рассматри­вать: невысокие романтичные фонари в старинном стиле мистически и одно­временно уютно подсвечивают теплую глубину иссиня-черной южной ночи, а на плотных кустах пышной южной зелени приглушенно мерцают многочис­ленные фонарики. Кусты окаймляют территорию кафе по периметру вместо ограды, они точеные, аккуратно подстриженные — радуют глаз своими жест­кими жизнерадостными листочками. И повсюду гирлянды лампочек — они и по кромке крыши бара, и перевивают толстые стволы великолепных цвету­щих магнолий, которых на площадке несколько. Владельцы кафе сохранили и умело вписали в «проект» эти старые деревья, которые, как все магнолии, очень живописны. А под этой естественно-искусственной красотой размести­лись элегантные столики «на двоих» для посетителей.