Владимир Саламаха - 3. Если упадёт один...

Иосиф не отвечал, с этим не поспоришь, его тоже в Гуду тянет. Там пупо­вина его, и больше ничего. Дома нет. Может быть, и сирени нет: выкорчевали. И лодку его, может быть, давно сожгли, за это время она, конечно же, рас­сохлась.

Нет там ничего, что связывало бы Иосифа с деревней, а все равно хочется пройтись по некогда своей земле, в реке умыться, там она в лугах светлая, а здесь в лесу — темная. Особенно сейчас хочется пройтись по Гуде, когда Теклюшка с ним. Но путь им туда заказан.

Почему-то долго медлил с крыльцом, за инструмент взялся только в пору первого бабьего лета, в осеннюю теплынь...

Чудесная пора стояла над землей. Лес был охвачен колышущимся красно­желтым пламенем. На гряде у родника ярко полыхала листва осин и кленов. Тяжелыми красными гроздьями были усыпаны кусты калины там, где гряда спускалась к болоту. Таинственно светились желтые кроны двух берез, стояв­ших напротив крыльца недалеко от дома.

Чисто и светло было вокруг. А иногда, когда из-за гряды леса между хуто­ром и болотом выбегал шаловливый ветерок, путаясь в высокой желтой траве, в воздухе плыла прозрачная паутина. Конечно же, Иосиф знал, что его быв­шие односельчане давно уже сметали на сухом стога второго укоса в Демковских болотах, где обычно косили. И рожь давным-давно сжата, обмолочена, засыпана в закрома. И картошка выбрана, теперь можно и немного отдохнуть. А выпадет снег — направятся в лес по дрова.

Интересно, как сейчас они там, в Гуде? Отстроилась ли деревня? Возро­дилась ли? Кто вернулся, а кто — нет? Что с Надиным Игнатием, с сыновьями Ефима? А с Ефимом что, как он там? Держат ли еще руки топор, рубанок, фуганок? Наверное, держат, сила у Ефима еще должна быть. Отдыхать ему, пожалуй, некогда, люди повсюду строятся, и его уменье ставить дома в этом деле нелишнее.

А что на месте его дома?.. Сгорел же в ту ночь, когда он, Иосиф, оставил деревню. А когда из нее уходила вода, конечно же, унесла пепел, головеш­ки, вот только от дома, наверное, остался фундамент, он из камня, да два-три венца, которые в воде были.

Иосиф в мыслях часто навещал Гуду. Но не мог вообразить, какая она сей­час. Прежде всего представлялась или довоенная, хоть и небольшая, но людная, одной улицей, наполненная детскими голосами, скрипом колодезных журавлей, мычанием коров, ржанием лошадей, криком петухов, стуком топоров...

Вспоминал и ту, которую увидел после того, как ее сожгли немцы. Тогда ужас охватывал его: закрывал лицо руками — еле сдерживался, чтобы не закричать в бессилии что-нибудь исправить.

Как было в войну в Гуде и в окрестных деревнях, подробно рассказывать Теклюшке не хотел. Она такого ужаса не видела. Зачем ей знать об этом? Потом, потом, будет еще время. Только и сказал: «Не дай бог слышать и видеть».

Знал, что она по-своему представляла войну, так как не видела ее: рас­сказы людей — это одно, а свои глаза — совсем другое. Думал, что высыл­ка высылкой, но от ада, который пережили их земляки, а может быть, и от гибели, она и спасла Теклюшку. Говоря о войне, в подробности не вдавался, дескать, всем было нелегко.

Уже потом, когда начал ладить крыльцо, а Текля принялась помогать ему, говорил:

— И моя Гуда, и твоя деревня, пожалуй, уже давно отстроились. И мы с тобой могли бы там что-нибудь делать в своем доме. Да и людям помогали бы, пойди наша жизнь как надо. А так.

Текля не отвечала, понимала, что он очень скучает по деревне, по земле, да и по своей плотницкой работе, переживает, что не с людьми. Но что поде­лаешь, если у них сейчас нет иного выхода, как жить здесь.

И она грустила по деревне, по крестьянской работе. Женщине-крестьянке без нее тяжело, а такой осенней порой — особенно: год, должно быть, уро­жайный, ведь весна и лето были теплые, с хорошими, в меру, дождями.

— Смотри, как светятся березы, — говорила она ему, пытаясь хоть как-то развеять его мысли о деревне, о своем доме, которого у них нет.

Иосиф опускал топор, смотрел вокруг на всю эту осеннюю красоту, оста­навливая взор на двух березках, которые были недалеко от крыльца, и думал о том, что природа, если хорошо к ней присмотреться, всегда подает человеку какие-то свои знаки, только надо уметь их разгадать. Как эти две стоящие рядом высокие, обсыпанные осенним золотом березы. Они, словно люди, встретившиеся однажды и не расстававшиеся, несмотря ни на какие дожди, снега, морозы, бури и суховеи. Их можно разлучить только уничтожив одну или сразу две, а так будут стоять столько, сколько отпущено им природой.

Может быть, и у деревьев, как и у людей, есть он и она. Кто знает. Отку­да они здесь? Самосейки? Хотя, может быть, и нет: когда-то эти березы мог посадить Антон, как знак того, что они здесь вдвоем с женой.

А могло быть и так: придя сюда вместе с любимой, раскорчевывая место под усадьбу, среди бурелома заметил Антон два слабеньких побега. Озарила его душу их красота, восхитило желание жить, и он осторожно огрубевши­ми от работы руками погладил их, окликнул жену, показал ей: «Смотри.» А потом она сказала, а может, и вместе: «Растите.»

Кто знает, как было, но выросли две березки. Наверное, они и Иосифу с Теклюшкой какой-то знак подают.

Много было знаков в его жизни. Перед тем как ему встретиться с Теклей, был сон-знак — видел Иосиф Архипа на большой воде, вода его и забрала. Не умея плавать, бросился он в реку спасать девчат, лодку с которыми переверну­ли парни-шутники, и. В том же сне птицу видел, над водой летела. Вместо крыльев у птицы были руки — прилетела к нему Теклюшка... И два креста на двух окнах чужого дома — знак. Кресты над их судьбами, которые наяву сорвал Иосиф?.. Вот только странно, кресты эти не иначе как хозяин хутора приколачивал, а он никакого отношения к Иосифу и Теклюшке не имел. Хотя как посмотреть. Можно и так: и у Антона с женой кресты судьбы тяжкие, и у него с Теклей. И эти две березы не иначе как какие-то знаки.

Крыльцо Текле нравилось. Впрочем, как и все на хуторе и вокруг него. Небольшое, в три ступеньки, но широкое и длинное — большая семья раз­местится, чтобы посидеть на нем после дневных забот. Сидели теплыми вече­рами на нем и Иосиф с Теклюшкой. Чаще всего придя из леса с ягодами или грибами. Садились на крыльцо, поставив возле себя корзинки, перебирали чернику или голубику, бруснику, грибы.

— Как дома, — говорила она. — Когда еще девчонкой была, приду из леса, принесу что, на крыльце и перебираю.

— Вот как, — улыбался он. — И я тоже на крыльце перебирал.

— А сейчас мы вместе перебираем, — улыбалась она.

Печь обычно протапливали ночью, чтобы из реки не было видно дыма, если вдруг кто будет плыть по ней. Ночью варили грибы, затем складывали в кадушку: Иосиф давно их сделал да корзинки сплел.

С крыльца всегда была видна одна и та же картина: гряда смешанно­го, векового, нетронутого человеком леса и две березы напротив дома. Лес менялся только цветом в зависимости от поры года. Зеленый, желто-зеленый, красно-желтый, белый, но всегда светлый ясным днем. А когда пасмурно, дождливо — серый, пожухлый.