Владимир Саламаха - 3. Если упадёт один...

— Помню, — сказала она.

— Так вот, один из них был инвалид, ехал с фронта. А другой, здоро­вый — на фронт. Тогда я слышал такую молитву, в которой имена тех, за кого надо молится, не называются. «...За раба Божьего солдатика», — так молилась какая-то женщина. За того, который ехал на фронт, как понимаю, и за всех, кто воевал, молилась. Может, и за сына своего или за сыновей. Да, надо, чтобы вера у человека была.

— Не будет веры, Осипка, не будет и человека. Сам человек, конечно, будет, но полый. Без души. Нет души, кто ты, если такой, если — ни сочув­ствия к другим, ни боли у тебя, ни радости — ничего тебе не надо, только живот набить.

Если не веришь в Бога, то надо верить в людскую доброту. Это я также от женщины, спасшей меня, запомнила. Наверное, если бы не верила, когда меня, еле живую, те люди поставили на базар просить подаяние, не выжила бы, тебя не дождалась бы. Стояла, из-за слез света божьего не видела. Столько людей мимо меня ходили. Бросали медяки, и каждый как камень в душу. Насквозь ее пробивали. Но я верила: кто-то же найдется, спасет меня. А это — ты! Ты и должен был это сделать. Вот и не верь после этого.

— А я и верю, — говорил он. — Раньше не верил, а долго пожив в оди­ночестве да тебя встретив, стал верить. Иначе как истолковать все, что с нами произошло?

— И не надо истолковывать. Есть то, что есть: так свыше написано.

Понимал Иосиф, что мысли Теклюшки уходят куда-то глубоко, туда, куда его не доходят, и ее покорность судьбе — какая-то тайная, уж очень по-женски лич­ная. Может быть, эта жизненная мудрость — быть покорной — и сберегла ее.

Если так, то эта мудрость проявлялась и в том, что Теклюшка просила его, когда ее не станет, в город не идти и не мстить за нее. Говорила одно: «В Гуду иди.» Значит, верила, что там его место, среди своих людей.

Вот как: он просил ее, если что с ним случится, идти туда, а она его. И к кому конкретно? К Ефиму прежде всего, на него надежды более, чем на кого.

Говорила она это часто. Особенно в последнее время. Пожалуй, что-то предчувствовала.

Он с ужасом представлял, что будет с Теклюшкой, когда не станет его. И вообразить не мог, что может случиться иное — он похоронит ее...

8

...Пока с лодки была видна Гуда, Ефим и Валик молчали. Валик вывел лодку на стрежень, поставил ее носом по течению, и сейчас деревня была перед Ефимом как на ладони. Отстроенная, не такая, как до войны, не в одну улицу — от реки, от того ее изгиба, где пригорок, и до дамбы, а в три. Одна длинная, довоенная улица и две новые, пусть и не такие большие.

Вдоль улиц дома стояли ровными рядами. Все как на подбор, глухой стены нет ни у одного строения, два-три окнами на улицу, четыре на подворье, два к соседу — на той стене, где печь и кухня.

Это были дома приезжих, рабочих лесоучастка. Дома же Кати, Игнатия и Нади Соперских, Ефима, Михея и Николая, поставленные раньше, в первые два года после войны, выделялись: поменьше, пять на семь метров, хотя также все без глухих стен.

Строили жилища Ефим, Михей и Николай, правда, им помогали несколь­ко мужчин из Забродья. Срубы ставили сразу после того, как построили дом Наде. Дома ставили на своих усадьбах, но не на месте сгоревших, а чуть в сто­роне — Ефим говорил, что на сгоревшем строиться не надо, нехорошо это.

Но прежде чем строиться, разбирали обгоревшие печи, ровняли их с зем­лей, закладывали дерном площадки, на которых когда-то стояло жилье.

С реки хорошо была видна и дамба. Длинная, подковой, высокая, серая — земляная насыпь, покрытая бетоном, — около нее покачивались на воде с десяток лодок.

Когда насыпали дамбу, там, где она заканчивалась, у пригорка на сгибе реки, мужчины сделали причал, где и держали лодки: длинный мостик из досок вдоль берега.

Солнце уже стояло высоко. Сиял луг, залитый светом, тянулся до самого Забродья. Оно так же как, и Гуда, отстроилось, разрослось, но там, как и до войны, остался колхоз.

От реки веяло холодком. Но Ефим, кажется, не ощущал этого. На его пле­чах была военная, без погон, ношеная шинель. Ее ему когда-то дал Савелий, увидев, что старик в холода носит немецкую. И вообще одет Ефим был вовсе с плеча Савелия: гимнастерка и галифе, на голове фуражка без кокарды, на ногах — сапоги.

В военном был и Валик. В отцовском. Парень ростом уже догнал его, взрослый, школу в Забродье оканчивал, отлично учился, педагоги радовались за такого ученика.

Ефим гордился тем, что Савелий дал ему свое обмундирование. Как и большинство деревенских стариков послевоенного времени, он носил то, что перепадало от бывших воинов. Купить штатское денег не было. А когда и появлялись, откладывал, собирал Кате и Петрику: вдова, и мальчик без отца растет.

Иногда Ефиму казалось, что эту одежду ему через Савелия каким-то обра­зом передали сыновья: после победы они задержались где-то по воинским делам, наверное, в каком-то секрете, писем оттуда писать нельзя, а вот обмун­дирование для отца можно переслать.

В первый же день, одев нашу военную форму, Ефим положил немецкую шинель, в которой ходил все время, на колодку, изрубил, забросил в печь у сарая на пригорке. Сжег. Никто, кроме Валика, не видел — тот в свободную минуту всегда ходил с Ефимом. Старик многому учил парня: и как рыбу ловить руками и вентерями, и как править лодкой по течению и против тече­ния, и как ее просмаливать, и как правильно держать топор. Да как ори­ентироваться в лесу, находить к дому дорогу, и как не замерзнуть, случись искупаться в ледяной воде.

Мальчишкой тогда был Валик, но все его интересовало, всю бесхитрост­ную дедову науку усваивал быстро и удивлялся, если кто из сверстников из Забродья с нею был не знаком: как так, мы же на реке живем, да и в леса ходим, а река и лес суровые, человека не балуют, случись с ним что. И объяс­нял, что нужно делать, если невзначай попадешь в беду.

А тогда, глядя, как Ефим рубит немецкую шинель, затем бросает в печь, Валик ничего не спрашивал, молча взял палку и ворошил сукно, чтобы скорее горело. Понимал, как опостылело деду Ефиму вражеское, ворошил и морщил­ся, отворачивал нос, а когда сгорело, как взрослый, вздохнул с облегчением. Было это в сорок пятом.

Плыли, деревня все отдалялась и отдалялась, пока не исчезла за пово­ротом, когда река вошла в лес. Тогда Ефим подумал, что зря не предупредил Савелия, отправляясь в такой непростой и далекий путь, в Кошару. Савелий, как только узнает об этом, набросится на мужчин: дескать, зачем пустили старика в такой путь, пусть и с Валиком. Мало что может случиться в лесу на безлюдной реке. И как любил говорить Савелий, когда ему надо кого-то убедить в своем: «И вообще... »

Это «и вообще...» означало многое. И такое: вдруг старику станет плохо. Знали, в последнее время Ефим нередко хватался за сердце, морщился от боли, садился где-нибудь, ждал, пока отпустит.