Владимир Саламаха - 3. Если упадёт один...

Когда ему говорили, чаще всего женщины, что надо ехать в Забродье к фельдшеру, отмахивался: «Ничего страшного, износился, случается».

Женщины чуть ли не ссорились с ним: «Дядя, что ты себе думаешь». Опять отмахивался.

Однажды Савелий привез фельдшера, пожилую женщину, чтобы послу­шала старика. Ефим заупрямился, но та прикрикнула: «Что за отношение к своему здоровью? Если бы на фронте — вредительство, и под трибунал! А ну в дом! Я вас немедленно обследую».

Ефим думал, шутит: под трибунал!.. Но посмотрел на нее — лицо не то что строгое, а не по-женски суровое. Растерялся, не была бы военврач, не под­чинился бы. Что она бывший военврач, все знали, Федоровна, так ее называ­ли, жена председателя тамошнего колхоза фронтовика Жолнеровича. Их при­слали из города восстанавливать разрушенное хозяйство. Знали, что шутить с ней не надо, отбреет так, что потом хоть не попадайся ей на глаза. Федоровны и муж побаивался. Знали также, что в медицине она разбирается, послушает больного, посмотрит, поставит диагноз, и если надо, отправит в районную больницу, а там скажут: «Если Федоровна определила, так и есть... »

Федоровна, прослушав тогда Ефима, велела: «Не волноваться, ничего тяже­лого не поднимать, покой, из дома никуда не отлучаться». Словом, если следо­вать ее указанию — ложись, старик, и умирай. Дала ему каких-то таблеток, ска­зала, как принимать, пообещала договориться в районной больнице с очередью, чтобы определить туда Ефима: «Надо пройти курс стационарного лечения».

Уехала, а Ефим сам не свой: только ее не хватало на его голову. А здесь еще Катя: «Дядя, таблетку возьми!..» И так три раза в день. И вот чудеса — помогло, не знает теперь Ефим, где у него сердце, а раньше тряслось, будто хвост у зайца. Болит-не болит сердце, а как думал Ефим, Савелий, узнав, что он поплыл, всыплет мужикам: «Как же вы могли отпустить старика в такую дорогу, зная, что нельзя ему отлучаться из дома?!»

Ну и пусть! Переживут. А Ефим, как только вернется, скажет ему: «Зря ты на них, Савельюшка, зря. И даже ты меня не остановил бы! И какая может быть вина, если все хорошо? Вот и Иосифа привез. А ты говоришь... »

В том, что назад приплывут с Иосифом, Ефим не сомневался. И Савелию будет облегчение: он давно говорил, что было возбуждено дело — исчез чело­век на его участке. Да не исчез, нашелся! А ведь сколько людей исчезло, не вернулось с войны домой, пропало без вести, как его сыновья, — не счесть. Что его Никодим и Ваня «пропали без вести», Ефим давно знает — бумажка такая есть. Савелий ее долго утаивал: боялся, что скажет ему Ефим, когда все откроется... И что скажут Николай и Михей, да и другие сельчане?

Ефим понимает, что Савелий не имел никакого права скрывать от отца воинов такой документ. Знал, если это откроется начальству, участкового накажут. Может быть, даже исключат из партии, снимут с должности.

Давно знал. Каждый раз, встречаясь с ним, Савелий виновато, словно мальчишка, отводил глаза. Но Ефим не показывал вида, что знает о бумажке. Понимал и оправдывал Савелия: оберегает меня, хочет, чтобы я верил, что парни живы, хочет, чтобы я ждал их.

Не догадывался участковый милиционер Савелий Косманович о том, что Ефим все знает. Ничего ужасного здесь не было бы, если бы Савелий не втя­нул в это дело почтальонку Галю из Забродья, она обслуживала и Гуду. У Гали трое ребятишек. Если бы Ефим поднял шум, и ей не поздоровилось бы. Но Ефим молчал, понимая, что и Савелий, и Галина горе от него отводили. Был уверен, что они тоже не верили казенной бумажке.

Но как-то почтальонка не выдержала, призналась Ефиму. Было это вскоре после того, как домой, перед этим даже не написав письма, вернулся ее Фока, мужчина старше Савелия лет на десять. Говорили, что после освобождения Галя на него получила такое же извещение: «Пропал без вести». Видел Ефим Фоку. Изуродованное лицо, без ноги. (По слухам, Фока, раненый, попал в плен. Галя бумажке не верила, ждала, и вот он, муж долгожданный, отец ее детишек.)

Перед тем как Галя призналась Ефиму, что у Савелия есть казенная бумага на его имя, он приплыл в Забродье проведать старого друга Леонтия Кечика. Тот уже был очень слаб, через Савелия передал: «Хочу повидаться с Ефимом Михайловичем. Кликни его, да не медли. Наказ у меня к нему есть, как к другу. Мы же с ним с молодых годов знаемся. А когда я партизанил, Ефим связным нашим был».

— Знаю, Леонтий Киреевич, все знаю, — сказал тогда Савелий. — Только не надо спешить. — Василия дождись.

— Передай!..

Передал Савелий Ефиму просьбу Леонтия. Ефим сразу — в лодку да к нему, к Кечику. Приплыл, лодку вытянул из воды, вышел к улице, а навстре­чу Г аля с сумкой идет. Поздоровалась да прибавила шагу. И когда привозила почту в Гуду, Ефима избегала. Неспроста, думал Ефим, но прочь отгонял эту мысль: не так уж и близко знакомы, он старик, она молодая женщина, о чем говорить. Окликнул:

— Галь, что ты все избегаешь меня?

— Не избегаю, тороплюсь, дядя Ефим. Всю деревню оббежать надо, а у меня детишки, муж еще от ран не оклемался, хозяйство на мне.

— Ну, тогда поспешай!..

Нехорошо как-то стало внутри, кольнуло в сердце. Постоял с минуту, глядя, как удаляется Галя, да направился к Кечику: дом его рядом, у реки.

Тот встретил Ефима, лежа в постели, попытался улыбнуться, сказал, словно оправдываясь:

— Видишь, Ефим Михайлович, скрутило меня, извиняй, что лежа тебя приветствую.

— Ничего, Леонтий Киреевич, случается. Как скрутило, так и открутит.

Нагнулся к нему, обнялись. Не очень щедрые на слова, молча поняли друг друга: как там сыновья наши...

Долго говорили тогда Ефим и Леонтий. Дочка его, Верка, вместе с отцом была в партизанском отряде. После войны уехала учиться в Москву на поэта. Стихи сочиняла. До войны их даже в газете печатали. Говорил Леонтий Киреевич, Верка куда только можно писала, брата искала. Определенного ответа не получила. Но надежды не теряла, и отец не терял (жена его во время войны умерла).

— И мой живой, и твои живые, Ефим Михайлович. Умру, так ты и моего сына дождись, — говорил Леонтий. — Придет мой Василий, не застанет меня, поговори с ним. Скажи, что отец ждал. Расскажи ему, как у нас здесь в войну было. Пусть знает, что и мы не сидели сложа руки, как могли немца били. Да скажи, что ты помогал мне, что мы не взяли тебя к себе в лес потому, что нам свои люди в деревнях были нужны.

— Вместе дождемся и моих, и твоего, — отвечал Ефим.

Говорил и понимал, что прощается с ним старый друг. Неожиданно Леон­тий спросил об Иосифе: когда-то не сторонились друг друга.

— О Кучинском слышно что или нет?

— Нет, как в воду канул.

— Явится — прочь не гони. Досталось ему. Мы следили за ним, по лесу ходил, как сын в гарнизон подался. Не иначе, как связи с нами Иосиф искал. Побоялись, мало ли что. А сейчас думаю — зря. Тяжело ему было одному. Человек он неплохой, ты не хуже меня это знаешь, дружили когда-то вы.