Владимир Саламаха - 3. Если упадёт один...

— Зачем? Не руби. Пусть долго не надо будет. Забудь...

— Забуду. И ты забудь.

— Хорошо...

6

...Вспомнил сейчас все это Иосиф, лежа на земле, вновь попытался под­няться. И вновь полоснула мысль: «Как быть дальше?..» Больно полоснула, сжался, помнил, какой ужас охватывал, когда, случалось, в голове навязчиво возникало: а кто же первый...

И хотя прочь гнал эту мысль, но не получалось избавиться от нее. Особен­но угнетала она в тот день, когда Теклюшка увидела гроб. Укорял себя за то, что не разобрал его сразу же после того, как привез ее сюда. Хотя и помнил о нем, совсем неуместном сейчас, но как-то не находил время уничтожить.

Конечно, иногда забывал, особенно когда были вместе, когда сидели за сто­ликом в сенях или на старом крыльце и говорили, когда им было хорошо.

Пришли они тогда к дому, Иосиф молча высыпал рыбу в корыто в сенях — четыре больших, словно боровы, линия, огромная щука, — и не знал, о чем говорить. Теклюшка тихо подошла к нему, понимая, что у него на душе, сказала:

— Да выбрось из головы, Осипка. Что Бог даст, то и будет.

— Выброшу...

Больше она в клеть не ходила. Не ходил и Иосиф, будто забыл. Хотя забу­дешь ли? Не для того делал, чтобы не помнить о нем. Делал поторапливаясь, рассудительно, будто что-то очень нужное, без чего ему вскоре нельзя будет обойтись. И никаких особенных чувств не было: сделаю такой, какой хочу, себе делаю. Казалось, руки давно отвыкли от столярного дела. Ведь сколько лет миновало, когда вместе с Ефимом ставил людям дома. Вот и размял руки. Ощутили, как поддается дерево. Не забыли, как держать инструмент. Не дро­жат, когда ведет по доске рубанок, затем фуганок. Мастерил несколько дней. Кажется, даже позабыл, что делает, доски строгал с какой-то успокаивающей одержимостью, наслаждался запахом смолы, свежей стружки.

Хотя доски были старые, но не подгнившие, хорошо высохли, легкие, лежали в штабеле, по-хозяйски переложенные реечками, чтобы между ними ходил воздух. Все честь по чести, отвердели, смола застыла, разворошил ее рубанком — лесом пахнет... Снял первую стружку, вторую — желтая доска ровная — загляденье!

Должно быть, хозяин когда-то намеревался пустить эти доски на пол или на какую-нибудь пристройку к дому. Еще бы, толстые, пятерка (пять сантиме­тров). Пилили тут же, около сарая. Здесь до сей поры стоят высокие черные козлы. Наверное, пилил с кем-то из старших сыновей. Говорил же Ефим, что когда он юношей работал здесь, у Антона уже были детишки: двое мальчи­шек, одному лет семь, другой чуть постарше. Доскам же не более лет пятнадцати-двадцати. Иосиф видел это по тому, как они почернели — не очень глубоко. Сосна хорошая, зрелая, жучком не источена: конечно же, Антон знал в дереве толк, сразу видно.

Наверное, сам стоял наверху, а сын внизу. Вверх тянуть пилу легче, а вниз — силу приложить надо. Обычно молодого снизу ставят, пусть показы­вает, на что способен, пусть учится, пока отец в силе...

Лиц хозяина и его сына Иосиф не представлял. Представлял только, как они затаскивают на козлы хорошо просохший окоренный сосновый чурбак. Не длинный, двухметровый, с таким вдвоем не так уж и тяжело справиться. Сначала подают наверх комель, укладывают, чтобы не соскользнул, затем — второй конец. Конечно, перед этим подальше отогнав малых, которые крутят­ся рядом, — дети такое дело не пропустят. Кору собирают в корзинки, несут матери. А она из той коры, подбросив щепы под таганком, разведет огонь, чтобы сварить в горшке картошку. Очень вкусная она будет, когда и малые заняты делом.

Таким временем весело около дома. А когда делали гроб, детишек — подальше из подворья!..

Вот как задумано природой: доски из одного дерева можно и на жилище пустить, и на гроб. И работа у человека — дом возводить и гроб делать — одними и теми же руками.

Иосиф вместе с Ефимом домов поставил немало. А вот гробы они не мастерили. Случалась, просили люди, отказывались они с Ефимом, дескать, иди, человек, к тому-то и тому-то, те умеют, они немало за свою жизнь их сколотили.

Это было привычным делом. Жизнь есть жизнь. И себе тоже заранее дела­ли гробы. Но немного было таких мужчин на деревне, два-три. В Гуде, пом­нится, дед Федор и дед Кондратий. Погибли в войну, сгорели. Людям гробы ладили, а сами. Ветер их пепел развеял, как и всех остальных гуднянцев, кого фашисты согнали их в клуб, когда жгли деревню...

Ну что ж, думал Иосиф, если сделал, пусть будет. Но как-то нехорошо получилось. Да и чужие доски взял. Одно оправдание, что не у кого было спросить. А когда вернется хозяин, ему вряд ли объяснишь свою прихоть. Разве что попробует выкупить, деньги же есть. Если случится, что не дож­дется хозяина, деньги лежат в доме на полочке, с которой сняты иконы и над которой зияет потемневшее полотенце, — найдет. Место заметное.

Конечно же, Текля чувствовала, что он страдает из-за этой вещи, которую неожиданно увидела, и на следующий день сказала ему:

— Может, по дрова пойдем, Осипка? День-два, день-два, и не заметишь, как дожди пойдут, похолодает. А там и зима ляжет.

— Пойдем, пойдем, — обрадовался он, рассчитывая, что такое занятие развеет грустные мысли.

А дрова, пока еще тепло, действительно надо было заготавливать — соби­рались здесь зимовать. А где же еще...

Дрова заготавливали около болота, этого, большого, которое сегодня пере­шел Иосиф. Сушняка здесь было много. Хороший сушняк, сосенки, березняк. Пилили двуручной пилой вдвоем. Носил же он один под навес, Текле не позволял, не женское это дело.

Перезимовали, как она говорила, горя не зная. Крупа была, рыба была, зайча­тина, сушеные и в кадушках грибы, ягоды. Хутор не оставляли. Правда, однажды натерпелись страху. Как-то открыл Иосиф дверь из сеней, а из-за реки катится эхо выстрелов: бух, бух... Глухое, далекое, еле слышно: но ведь стреляют.

Понял Иосиф, что там, за рекой, кто-то охотится. Не дай бог, сюда явится. Хотя понимал, вряд ли: болота вокруг хутора засыпаны снегом, но лед тонкий, умный человек не будет погибели искать. А все-таки...

— Что там? — испуганно спросила Текля из сеней. — Люди?

— Охотится кто-то. Не бойся, сюда не придет.

Вернулся в сени, захлопнул дверь, изнутри набросил защелку, долго сидели молча. А под вечер разыгралась метель, снег залепил окна. Радовался Иосиф, заметет их следы на усадьбе и человека сюда не пустит. Да тот и сам сюда не сунется, если есть голова на плечах, домой пойдет тем же путем, каким пришел...

После этого они с хутора далеко не уходили. Если и удалялись, так раза три, когда ставил петли на зайцев. Вдвоем ходили, не мог он оставить

Теклюшку одну. Он на лыжах, она на снегоступах. Лыжи у него были. Сделал их еще в первую зиму, как остановился здесь. Из березовых плашек — широ­кие, легкие. Острогал плашки, затем хорошо распарил в чугуне, чуть пригнул заостренные носы, приладил крепление из резины — нашлась и она в сарае.