Владимир Саламаха - 3. Если упадёт один...

Текле сделал из еловых лапок, как она говорила, снегоступы. Сама под­сказала: видела, как делали люди там, где жила в высылке. Ходила в них в валенках, которые еще осенью Иосиф привез из города, выбравшись на базар в последний раз перед зимой.

Оставил он ее одну на усадьбе весной, в конце марта, когда надо было петли проверить. День солнечный был. (Тогда в последний раз видел ее живой.)

7

... В душе Иосифа не утихала буря. Сталкивались, смешивались, вихри­лись и грустные, и радостные воспоминания. Но горестное затмевало все то хорошее, что когда-то было в его жизни. Хотелось хоть немного света. Но если и был свет, так не здесь, не рядом с ним, а где-то далеко, неуловимый и чужой, в чужих жизнях. В тех, которые проходили мимо него в довоенной Гуде. Люди там жили. Они рожали детишек, те росли, женились, выходили замуж. Тоже рожали и воспитывали детей, доживали до старости, умирали. Вот такой извечный круг, вот так задумано тем, кто создал землю и все на ней, в том числе и человека...

Казалось, что в каждой семье, только не в его, все было в ладу. Казалось, там, в чужих семьях, муж и жена любят друг друга, дорожат он ею, а она им. Казалось, там дедушки и бабушки спокойно доживают свое, находя утешение во внуках.

Радость, неизвестную ему человеческую радость за детей и внуков, видел Иосиф у соседей и односельчан в довоенные времена. Видел и вчера в городе, когда неизвестная женщина, чем-то похожая на его мать-мачеху, говорила ему о своей дочке и внуках.

Несомненно, вчера радостными были и Катя с Надей, когда со своими детишками шли из города через мост к шоссе, чтобы остановить попутную машину и поехать домой в Гуду, где их ждут.

Радость наполняла Иосифа, когда увидел, что никто за ними не идет... И она вчера еще долго согревала Иосифа: живут односельчане, как и должны жить люди. Ведь смогли пережить страшный паводок после того, как взор­валась дамба, и наверное, не без его помощи: он же тогда им продукты и лодку оставил, а сам исчез.

И была это радость за них, дорогих ему односельчан. А вот своей радо­сти у него нет: одиночество, леденящее душу, да угнетающая беспросвет­ность: а дальше что.

«Боже, это за что же мне кара такая!.. » — прохрипел он.

В ответ ни звука.

Да и не ждал он ответа! От кого? Один он здесь, среди непроходимых болот, среди густого леса. Хрипи не хрипи, никто тебя не услышит, и даже эхо не отзывается. Чтобы отозвалось, кричать надо, да так, чтобы не то что лес, весь мир вздрогнул. Но нет мочи.

...Иосиф по-прежнему лежал на земле. Над ним было еще высокое небо. Голубое, хрупкое, с редкими белыми перистыми облаками. Земля под ним, казалась уже теплой, своим телом нагрел, что ли. Значит, душа еще теплит­ся. Хотя, конечно же, душа здесь ни при чем. Конечно же, земля-матушка за день нагрелась еще не ослабевшим, хотя уже и почти осенним солнцем.

Лежал, а вокруг лес, с которым сжился за эти годы, за лесом болота справа и слева. И с ними сжился, да еще как.

С правой стороны, километрах в десяти отсюда — шоссе. Добираться через болото к шоссе, по которому два раза в неделю из области в район и назад ездит его знакомый шофер Сергей Говорков, Иосифу с каждым разом труднее. А сейчас, должно быть, он уже и не сможет, совсем обессилел, изно­сился, как старая одежда.

Проезжает Говорков и около Гуды, правда, далековато от нее. Слева за боло­том, намного меньшим, чем то, которое он сегодня преодолел, река Дубосна.

По реке против течения, если бы и хотел Иосиф, в Гуду ему не добраться, не хватит сил шестом править, чтобы завести челн к деревне, очень далеко она.

Конечно, можно сказать самому себе: «Иди берегом, Иосиф». Сказать можно, только придется идти неделю, если не больше. И идти надо, пока не начались осенние дожди и холода, не дойдешь.

И в город он не поплывет, никто Иосифа там не ждет, уже два года, как нет его товарища Архипа, человека, который поддерживал, помогал и которому Иосиф так и не открыл своего настоящего имени.

В западне Иосиф. Когда-то искал на хуторе избавления от людей, а вышло, сам себя загнал в ловушку: отсюда ему, если бы и хотел, вряд ли вырваться. Да и не будет он вырываться!

Сергей Говорков теперь единственный во всем свете сочувствующий Иосифу человек. Сергею можно было бы и горе свое открыть, но что-то сдерживало, наверное, стыд, не хотел Иосиф, чтобы тот жалел его. Много раз пытался Сергей разузнать, с кем и как живет после того, как умерла его «хозяйка», но Иосиф отвечал коротко: «Живу, пока живется». Боялся, что Говорков перед зимой насильно потащит в город, в свою семью, или в дом престарелых пристроит: говорил, что есть в области такой, где содержат оди­ноких пожилых людей.

Нет, не нужна Иосифу такая забота, не хочет он мешать чужой семье. И дом престарелых не для него.

Вчера, выбираясь в город, Иосиф Говоркова не ждал. Пришел к шоссе намного раньше, чем тот должен был проезжать здесь, направляясь в рай­центр. Впервые не хотел встречаться с ним, не хотел, чтобы Сергей заметил, что Иосиф сам не свой. От Говоркова ничего не спрячешь, кажется, видит, что у тебя на душе. Начнет выспрашивать, что, почему да как. Но не признаешься, что за Теклюшку мстить едет. Мало того, что осадит, так, чего доброго, еще закроет в кабине, повезет в область и не спросит, хочешь ты того или нет. И будет Говорков прав: не на пирушку Иосиф в город выбрался, а на дело преступное.

Если бы вчера не встретил женщин с детьми, наделал бы глупостей. Долж­но быть, столкнулся бы с теми, что Теклюшку обижали. И что бы он им сделал? Соли на хвост насыпал? А вот они что хотели, то с ним и сделали бы.

Значит, какая-то неподвластная сила, какое-то предопределение не позво­лило ему взять грех на душу. Не зря Теклюшка просила, чтобы не мстил за нее, когда однажды проговорился, что не простит издевательств над ней. Про­сила не трогать не только ее обидчиков, но и вообще никогда ни на кого не обижаться. Повторяла:

— Люди говорят, тому, кто прольет чужие слезы, рано или поздно они отольются.

— Слышал, — отвечал он. — Когда-то тоже среди людей жил, но почему-то не видел этого.

— А если бы и видел, какая радость? — пытаясь урезонить его, продолжа­ла она. — И мои слезы отольются всем, кто меня обижал. И твои тоже. Только утешаться чужими слезами не надо. Какое утешение, если кому-то плохо?.. И не вправе мы с тобой судить людей. А хорошие люди — по всей земле живут. Я же столько прошла по ней, прежде чем тебя встретила. Если бы не они — не быть бы нам вместе. Помнишь, говорила, что уже умирала, когда меня одна женщина подобрала. Я даже не знаю ее имени, и веры она не нашей была. И когда молюсь, за нее хочу помолиться, а за кого, не знаю. Молюсь за нее, лицо ее вижу и говорю: «За спасшую меня рабу Божью».

— Говорили когда-то старые люди (Иосиф приподнял голову, показал на небо), если он есть, — разберется, кто какой. За человека можно молиться, не называя его имени, представляй его, и этого достаточно. — Он на минуту умолк, посмотрел на Теклю, продолжал: — Помнишь, я тебе рассказывал, как зимой сорок четвертого года в городе на вокзале видел встречу двух братьев-воинов?