Владимир Саламаха - 3. Если упадёт один...

Две семьи мог бы порушить тогда Ефим. Правда, у Авдея с Теклей дети­шек не было. А у Иосифа и Марии — сынишка. Его или не его — Ефиму до этого нет дела. Бабы сплетничали, что Иосиф брал Марию брюхатой. Гово­рили, она на него чужое повесила — парень у Марии до Иосифа был, крепко любились...

Ах, бабы бабы... Давно уже у вас все женское угасло, а все не терпится кого-то из молодых оговорить, хоть в мыслях, да возле чужой кровати посто­ять. Был — не был у Марии парень, какое ваше дело?.. Не слепой же Иосиф брал ее. Дитя принял и растил как отец. Вот только беда, вырастил такого супостата, которого здешняя земля еще не видела: своих в войну истреблял...

Знал Ефим, видел, как тяжело жилось Иосифу. Сочувствовал ему, но слова в поддержку никогда не сказал, боялся, что обидится тот, возмутится: «Чего ты меня жалеешь?.. Мой крест, мне его и нести.»

Не любил Иосиф говорить о том, что и как в его семье. Но если подумать, так все же надо было обо всем рассказать ему: и об Авдеевом отваре, и о том, почему он, Ефим, не пошел тогда с Иосифом, и о том, что вину свою чувству­ет перед бывшим другом, вот только мальчонку не надо было бы трогать...

Старые они уже, Ефим и Иосиф. Многое пережил каждый из них. И вместе, и порознь. Ефиму почему-то иногда тяжело выговорить имя бывше­го друга так, как когда-то в молодые годы на городской манер: Иосиф. Еще бы, из города пришел в Гуду Ефим, молодой был, с ветерком в голове, куражась перед деревенскими, «перекрестил» Осипа на свой аршин. Всех научил, скоро привыкли сельчане: какой Осип? Иосиф!.. Только Теклюшка его по-прежнему Осипом звала. Ефим посмеивался: «Ты — будто старуха какая. Так только ста­рухи стариков зовут. Теперь молодые в городе скажут — Иосиф. И не стыдно тебе».

Отвечала, как по лицу хлестала: «Ай, какой умник отыскался!.. А я — деревенская, какой была, такая и есть! И не чета тебе, чтобы слушаться. Ста­руху нашел!.. Как надо, так и называю: Осип! И ты мне не указ!»

Не понравилось это Ефиму: коза! Рожки ей обломать бы! С кем бодаться вздумала? Да кто ты такая?!. Что в жизни дальше своего носа видела?»

Иосиф на это их «в рожки» внимания не обращал: пусть. Ефиму он — Иосиф, ей — Осип. Хоть горшком назови, только в печь не ставь.

Теперь даже в мыслях — Осип. Хотя говорит Иосиф — с человеком с таким именем все обидное у Ефима связано. Но когда встретятся, назовет Осипом. Этим самым разрушит стену между ними, подальше отбросит все плохое, что разъединяет их. А потом много чего своего горестного поведа­ет ему, чтобы понял Иосиф, почему тогда на пригорке он был с ним таким жестоким. А там будет видно: поймут ли друг друга, простят ли взаимные обиды. И если даже не простят, не поймут, наверное, все равно станет легче: живой Иосиф. Хотя все-таки Ефим иногда сомневается: Иосиф ли живет на хуторе.

Хотелось, чтобы в Кошаре были Иосиф и Антон. Вдвоем. Да вместе. А что, может случиться и такое. Человеческие судьбы иной раз так переплетаются, что и вообразить невозможно. Пересекаются, соединяются, переплетаются на земле дороги, впрочем, как и все в этой жизни, и от этого никуда не деться.

Женщины говорят, что на хуторе живет человек. Один. Называет себя Антоном. Шофер, подвозивший их из города, так сказывал. А он давно знаком с обитателем Кошары. Антон человек хороший. Во всяком случае, таким его когда-то знавал Ефим: в молодости работал у того на хуторе. Недолго работал, а хорошо узнал человека, случается так. И после, когда время от времени проведывал его, убеждался, что Антон дружбой дорожит.

Но если бы Ефиму сказали: выбирай, Антон или Иосиф, сейчас он выбрал бы Иосифа. И здесь нет ничего удивительного: у Антона была большая семья. А с семьей, если в ней лад, нигде не пропадешь. А Иосиф один, как горькая полевая былинка. Говорил же шофер женщинам, будто у того человека, кото­рый живет в Кошаре, была хозяйка, но умерла... А почему у Иосифа не могло быть хозяйки? Вон сколько повсюду после войны осталось одиноких горест­ных женщин, нуждающихся в утешении, сочувствии, мужском тепле. Может быть, нашел где такую же несчастную, как сам, и жили. Вместе легче, чем одному...

Нет, нельзя Ефиму спокойно ходить по земле и неизвестно что думать. Он немедля должен узнать, кто живет в Кошаре. А то, что женщины говорят, дескать, не пустят одного в такую дорогу, так он и спрашивать ни у кого не будет. Это уж очень личное. И хотя давно уже Ефим, Михей, Николай, Игна­тий со своей Надей и детьми, и Катя с сыночком живут одной семьей, все равно есть у него на душе нечто такое, о чем никому не скажешь. Пусть живут спокойно, и так настрадались...

И вот провожают в дорогу... Вчера в Гуду приехали еще засветло. Дорога привела лошадь на улицу, прямую и широкую, а по ней — к новому неболь­шому строению конторы лесоучастка (его после войны создали в Гуде). Таким временем здесь, как обычно после работы, собирались мужчины — лучшего места, чтобы поговорить, не найти. Тут же — руководство: начальник лесо­участка — бывший фронтовик, и не из рядовых, а подполковник в отставке Ерофей Костров. Человек уважаемый, прислали из города, награды — китель оттягивают...

Мужчины, которые были здесь, также воевали. Почти все Европу прош­ли, а Игнатий Соперский даже японца видел, окончил войну, как говорил, на «Дальнем Востоке».

Вальщики леса, сучкорубы, шоферы лесовозов, все они по фронтовой привычке держались вместе и после работы не спешили расходиться, пока не переговорят о том, что сделано сегодня, что надо сделать завтра.

Сейчас Гуду населяют больше приезжие из мест, о которых здесь и слы­шали, и не слышали, были семейные и одинокие мужчины и женщины. Люди сблизились быстро — не было человека, который не изведал бы горя, а оно объединяет.

Были здесь и Игнатий с сыном Валиком. Были и Николай с Михеем. Буланчика они заметили еще тогда, когда конь только показался из бора и начал спу­скаться по дороге к деревне. Первым телегу заметил Игнатий, сказал:

— Наконец-то едут! Я уже думал, что придется отправляться на поиски.

— Да брось ты, Игнатий, — сказал Костров. — Какие поиски? Машины по шоссе туда-сюда ходят, кого-кого, а женщин с ребятишками никто не пре­минет.

Костров приехал сюда летом сорок пятого. К тому времени вода, затопив­шая Гуду после того, как взорвалась дамба, скатилась в русло реки. Поглядывая на Дубосну, сверкающую на солнце синевой и серебром, произнес: «Хорошее место. Здесь и жить хорошо, и работать». Тогда начали строить в Гуде лесоуча­сток, который и возглавил Костров. Конечно же, место для такого предприятия удобное — справа сразу за деревней начинаются леса, огибающие ее дугой. Они подходят к шоссе и, перешагнув его, тянутся на многие километры, заходят в другой район, а через него — еще дальше, неизвестно куда. И вдоль реки за дамбой (восстановили ее военные) им нет ни конца, ни края.