Владимир Саламаха - 3. Если упадёт один...

Меня тогда, когда людей раскулачивали, моя Марфушка к Антону напра­вила. Велела: «Детей приведи, пусть у нас поживут, а то, чего доброго, — отбе­рут от родителей да от деда с бабой. А мы, коли что, скажем, мол, родичи».

Понимала, и я понимал, что старых и взрослых нам не спасти. Не была бы женщиной Марфушка: и за чужих детей ее сердце кровью обливалось. Но опоздал я. Хотя, если бы и успел, вряд ли смог чем помочь. Раньше бы мне на день-два появиться там. Я Иосифу говорил, что туда иду. Он со мной идти хотел, да не взял я его. Может быть, в лодке по течению да вдвоем поперемен­но на веслах и успели. А если успели — что бы там ни было, детишек увести не дали бы. И он, как и я, сиротского хлеба наелся, правда, пока его отец не привез мачеху, заменившую ему мать. Удивительная женщина была, мачеха его, тут ничего не скажешь. Нет, мы бы с ним детишек в обиду не дали, я его знаю. Вот и должен я знать, Антон там или Иосиф. Конечно, хорошо было бы, если бы и тот, и этот...

Ефима слушали не перебивая. Светка и Петрик пошли домой, понесли покупки. Валик стоял около отца, внимательно смотрел на старика. Его рас­сказ затронул каждого: страшные кровавые следы в душах людей оставила война. Время идет, а следы не затягиваются, не залечиваются раны. Осо­бенно каждого трогает, когда говорят о детях. Нет ничего более святого на свете, чем они. И оторвать их от родителей. Здесь для меня чужое — как свое. И неважно, кто детишек отрывал от родных, свои или иноземцы: и те, и эти — варвары!

Ефим умолк, долгим взглядом обвел мужчин, дескать, поймите меня. Они молчали, понимали, что старику надо было выговориться. Понимали, что на душе его тяжесть особенная — детишек хотел уберечь, да не смог. Понимали, что тяжесть эту, чувство вины он давно в себе носит — облегчение ему нужно. Понимали: считает себя виноватым не только за то, что не смог забрать детишек, но и за Антона, которому не помог, и за Иосифа, которого в паводок «столкнул» в воду с кусочка суши, на котором нашел тот спасение. И вот появилась надежда сбросить хоть какую-то часть тяжести. Но для этого надо убедиться, что Иосиф жив. И вот когда подвернулся случай облегчить душу, оказывается, люди, с которыми столько пережил, с которыми живет как в одной семье, — против.

Ефим стоял и думал: что делать?.. Подчиниться односельчанам?.. Конеч­но, они желают ему добра. Они волнуются за него, просят не спешить, подож­дать, пока у них появится возможность помочь ему в такой далекой дороге. Можно и подождать, но тогда он потеряет время... Для него сейчас дорога каждая минута. Ведь мало ли что не сегодня-завтра может случиться и с ним, и с Иосифом, или с Антоном, если тот на хуторе. Все трое — люди старые, и как говорят, для каждого день — век. В общем...

А плыть ему есть на чем. Возле пригорка на реке у берега качается при­вязанная к столбику его, Ефима, лодка. Двухвесельная, хорошо просмолен­ная, с широким дном. В ней, если надо, можно вдвоем прилечь, причалив в укромное место. В ней могут плыть четыре человека: хорошая лодка, ни у кого такой нет.

И есть вторая лодка, Иосифа. Ее он оставил односельчанам в ту весеннюю ночь сорок пятого года, когда взорвалась дамба и вода накрыла Гуду, когда здесь творилось такое — не дай бог никому ни слышать, ни видеть. Оставил Иосиф свою лодку, а сам после словесной перепалки с Ефимом как в воду канул.

Утром в лодке, которую оставил Иосиф, мужчины обнаружили еду, мешок ржи и завернутую в полотенце икону Божьей Матери. Когда человек идет из дома и берет с собой еду, а еще и икону, конечно же, возвращаться он не соби­рается. Одно и сегодня непонятно Ефиму: Иосиф сам поджег свой дом или из печи выпал уголек?.. Хотя может быть и такое: кто-то из мужиков из Забродья, воспользовавшись неразберихой, приплыл сюда да таким образом расквитал­ся с отцом полицая за его сына — тот, случалось, и там лютовал. Впрочем, сам поджечь вряд ли мог: говорил же тогда Ефиму, чтобы люди плыли к его, Иосифа, дому. Дескать, теплый еще.

Хорошо, поплыли бы. Дом был крепкий, но затоплен до подоконников. Что, ночевали бы на чердаке, а днем к пригорку плавали?.. А Иосиф как?..

И почему он тогда еду и икону забрал из дома, куда собирался податься, если на пригорке спасения искал?..

Одни вопросы без ответов.

Пожалуй, Иосиф тогда все говорил и делал сгоряча. Наверное, хотел любой ценой им помочь, потому и суетился, бросался, как загнанный в клетку. Вот и спросит Ефим у него: «Скажи, что тогда тебя из дома гнало? Я и сейчас этого не знаю».

Теми продуктами, которые нашли в лодке Иосифа, долго детей поддержи­вали, Валика и Светку. И Катю — дитя родила. Зерно чуть позже в Забродье на жерновах смололи, на лодке Иосифа, их лодки наводнение снесло — Ефим и Николай туда плавали. Надя тут же, на пригорке, в печке пекла хлеб, с голоду не пухли. Да и Савелий Косманович приплывал сюда, привозил свой паек и еще что-нибудь из продовольствия, люди передавали. А икону забрала Надя и отдала Кате. Теперь икона в ее доме в красном углу, иной раз Ефим тайком перекрестится: «Боже, сохрани и помилуй рабов твоих». И назовет поимен­но: «Петрика, Валентина, Светлану, Катерину, Надежду, Игнатия, Николая, Михея.» А потом: «Никодима и Ивана».

Называл их по отдельности, ведь они где-то далеко, как отрезаны от всех. Себя не называл. Губы будто слипались: пожалуй, за свою долгую и очень непростую жизнь немало сделал такого, чего не надо было бы делать. И Иосифа не называл, тот тоже, как и Ефим, — большой грешник. А почему грешник Ефим за других просит, так ведь этим самым свою душу очистить хочет: пошли на меня любую кару, если в чем виноват перед тобой и людьми, а их сохрани и помилуй. И они, как все люди, в чем-то грешны, да каждый по-своему, так прошу, на меня положи грехи их.

И сегодня утром, собираясь в дорогу, Ефим трижды перекрестился. А потом издали, с пригорка, дрожащей рукой крестным знамением осенил деревню да всех, кто здесь живет: место это многострадальное, святое, вот и задрожала рука, задрожали пальцы, сложенные в щепоть. Есть или нет Бог, не его ума дело. Только перекрестился Ефим и деревню перекрестил не на вся­кий случай, а с надеждой и верой: должен быть, а кто же создал небо и землю, само по себе ничего не бывает. И душа, пожалуй, есть, иначе не болела бы так в груди — настрадалась, натерпелась.

И лодку перекрестил: Валик в ней будет плыть, большой уже, а все равно дитя.

Лодка Иосифа немного поменьше, чем у Ефима, и более легкая. Но тоже хорошо просмоленная. Ею мужчины не пользовались. Когда Иосиф оставил лодку, утром, не найдя его, Николай и Михей затянули ее на при­горок — обязательно вернется за ней, куда ему без лодки, если окрест все затоплено.

Но не вернулся Иосиф и в тот день, и через день, и через неделю, да и через семь лет... До ледостава желтело на пригорке суденышко Иосифа, потом мужики занесли в сарай зимовать: «Пусть здесь дожидается хозяина», — ска­зал тогда Николай.