Владимир Саламаха - 3. Если упадёт один...

— Конечно пойду. Помню я и Никодима, и Ивана. Малый был, а помню, как они меня подбрасывали, а я смеялся. А вот лиц не помню.

Валик умолк. Старик опять задумался, мешать ему не надо. Парень хорошо знал его. Еще бы, считай, все свободное время рядом с ним. С мало­летства, с послевоенной поры, пока не пришел отец с войны, — постоянно с дедом Ефимом. Если бы Валик не помнил своего родного деда Никифора, считал бы родным Ефима. Дед Никифор и бабушка Настя погибли в войну вместе с теми гуднянцами, кого немцы закрыли в клубе... Мамины родители. Папа не отсюда, из далекой лесной деревни Черничка, той, которая за Демками. Папины отец и мать тоже войну не пережили, немцы расстреляли их за связь с партизанами. Деда звали Нупрей, а бабу Женя... И кто знает, что было бы с Валиком и со Светкой, с мамой, с тетей Катей, если бы тогда на рассвете дед Ефим не повел их в лес собирать малину. Хотя, известно что: обелиск среди деревни подсказывает. Много фамилий односельчан выбито на нем, немало разных, есть одни и те же. Исчезали целые семьи. Помнит Валик все, что тогда случилось, столько времени прошло, вырос, а ночами снятся ужасы: проснется, горит весь, будто только что через пламя пробежал...

Вот только не знает Валик, что скажет деду Иосифу, когда приплывут к нему. Не помнит его лица. Помнит только какой-то образ: старый, растерянный человек, грустные глаза... В него, в этого старика, когда-то он, мальчишка, бро­сал ледышки. Представлял, что расстреливает отца полицая... Кажется, ледыш­ки те и сейчас прожигают ладони. Кажется, с ладони на снег капает не вода, а расплавленный свинец. Кажется, слышит Валик, как тетя Катя кричит на него, мальчишку: «Что-о же ты-ы делаешь!? И кто же тебя этому научил?!»

Если бы на теперешний ум, нашелся бы, что ответить Кате. Сказал бы: «Научило меня этому то, что пережил в войну. «Научило» или подтолкнуло то, что увидел на месте нашей деревни, когда мы со Светкой, с мамой, с тобой и дедом Ефимом увидели, вернувшись из леса. «Научило» то, что мальчишкой пережил в войну, что и сегодня не дает покоя». Возразишь, что дед Иосиф тут ни при чем, что он за сына не в ответе, так теперь мне это понятно. И не толь­ко потому, что так официально считается, а потому, что знаю: ни в чем в том, что было со всеми нами в войну, дед Иосиф не виноват, что лично он никому ничего плохого не сделал. Но, как говорят, все же. Вот только тяжело соот­нести официальное с тем, что не стирается из памяти, что камнем лежит на сердце, а надо соотнести. Лично мне надо, ведь ты поняла, мама моя поняла, отец, люди, Светка поняли трагедию этого старого человека, а я, когда так думаю, получается — не до конца понял. Но хочу и смогу. Хотя, может быть, уже смог: вместе с дедом Ефимом к деду Иосифу плыву».

Но, наверное, не поплыл, если бы все былое касалось только его, Валика. Скорее всего, не поплыл бы. Зачем? Кто ему старик Кучинский? Ну было, обидел. И что? Мало ли кто кого обижал. Забыл давно, хотя иногда вспоми­нается, как лед обжигал руку, как от злобы клокотало в груди, когда увидел деда Иосифа с ведром воды — шел от колодца к своему дому. Отец поли­цая!.. Эх!..

Бросил. Один раз. Не попал. О дверь на мелкие осколки разбились ле­дышки. Злоба на старика еще больше вскипела. Размахнулся второй раз: рука тетки Кати мою руку перехватила.

Хорошо, что так получилось.

Сестричка Светка поодаль стояла. Затаилась, ждала, что будет. Не остано­вила братика. Хотя видел, что против была. Глазки сожмурила, ушки ручками закрыла, наверное, ждала, что кто-то из них закричит. Может, думала, что старик набросится на Валика. Она также считала Кучинского врагом, боялась его, но пошла с братиком подкараулить деда Иосифа, это и сейчас трудно объяснить.

Сейчас Валику, считай, уже взрослому, тяжело вернуться в то детское, полное ненависти к Иосифу Кучинскому состояние души, чтобы самого себя понять. И, пожалуй, жизнь проживешь, а не поймешь. И кто знает, что сейчас было бы с ним, если бы тетка Катя не остановила, а наоборот, подтолкнула: «Бей его, Валичек, бей!..» Каким бы вырос?

Не ему судить других. Вот помнит он случай, когда парни, правда, тогда уже почти сегодняшние его ровесники, набросились на такого же старика, как Иосиф...

В Дубосне это случилось. Отсидел тот старик свое, вернулся в деревню. Люди говорили, что мало ему присудили. В Гуде не уточняли, действительно ли полицаем был (хотя вряд ли, пожилой), то ли просто помогал им. Во всяком случае, человек нехороший, если судили.

Вернулся. На людей волком смотрел. Жена его сразу после войны ушла из деревни. Привел с собой какую-то горемычную одинокую женщину. Бил ее, в синяках ходила. Пил и бил. Однажды так издевался над ней, что соседские подростки, они на улице были, услышав, как она кричит, забежали во двор, оттянули его от женщины да чем-то стукнули по голове.

Голосили матери, руки заламывали, но ничего не могли сделать: забрала милиция ребят. Женщина кричала: «Детки-детки!.. Зачем же вы так сделали?.. Пусть бы он лучше меня убил, а вы его двор миновали...» Люди шептались, кровь у него на руках еще с войны не высохла. Он и этих детей тогда ни за что ни про что бил. Вот и получил свое. Но как быть родителям тех ребят, что убили Семена? (Так того звали.).

«Не детям надо было его судить, — говорил дед Ефим. — А если так получилось, то теперь надо судить тех, которые Семена ненадолго за решет­ку отправили. И если у них есть совесть, так пусть сами себя и судят, а не детей».

Мудрено сказал, сразу не поймешь, Савелий даже пальцем старику погро­зил да шепнул: «Молчи, Ефим Михайлович, кому кого судить — не наше дело. Судят по закону, и не всегда по совести».

И еще помнится, через некоторое время спросил старик у Савелия, знает ли тот, что с парнями из Дубосны, которые прибили полицая. Сморщился Савелий, резко махнул рукой: «И не спрашивай!..»

Вспомнилось сейчас это Валику, встревожило. Иосифа с Семеном он не сравнивал. Кучинский никому зла не чинил, но как тогда понять, почему люди так долго считали его плохим человеком? За сына мстили: ты его на свет пустил, ты... Савелий говорил, власть считает старика ни в чем не виноватым перед ней. Так то власть, а люди есть люди. Вот где открывается сказанное дедом Иосифом и сказанное ему в ответ Савелием. Оказывается, «судят по закону, и не всегда по совести». Получается, если есть срок действия закона, а он есть, так и есть срок действия совести. Действительно мудрено. Валик вчера наконец-то понял, что простили односельчане Кучинского, понял, когда дед Ефим сказал, что поплывет к Иосифу.

Иногда Валику очень хочется разобраться во всех тонкостях человеческих отношений, во всем, что слышит и видит вокруг себя. Особенно в том, что касается деда Ефима и деда Иосифа. Многое непонятно в судьбах этих людей, которые когда-то в молодости дружили, а потом, еще до войны, разошлись. Должна же быть какая-то причина. Почему врагами стали после войны — так это понятно. Но вот что важно: чтобы ни было между ними, кто бы из них ни был виноват в том, что стали врагами, дед Ефим, услышав, что тому очень плохо, отбросил все и поспешил на помощь.