Владимир Саламаха - 3. Если упадёт один...

— В машину! — приказал Груздев.

10

Машина шла по узкой лесной дороге. Шла тяжело, потихоньку, цепляя кабиной и бортами ветви деревьев, иногда буксуя в лужах. Тогда парни спры­гивали с кузова, толкали ее вперед.

Груздев, когда буксовали, соскакивал с подножки, на которой стоял рядом с водителем, помогал парням, затем возвращался назад.

Простые парни, еще ничего особенного не видевшие в жизни, кроме того, что делалось в их деревнях, поселках, городах. Без особого образования, книг читали мало, культурный уровень — несколько кинофильмов и, пожалуй, все. Но как замечал Груздев, каждый был с внутренним стержнем, который под воздействием непредвиденной ситуации сжимается, а потом выпрямляется, словно выстреливает: не сломать!

Груздев давно изучил каждого и был уверен, что никто из них не подве­дет его. Но очень тревожило: как встретят наши? Время военное, действуют жестокие законы, что будет с парнями?.. Конечно, сразу начнутся допросы. Без этого нельзя. Но какие? Кто будет допрашивать: выскочки, службисты, трусы, которые в каждом видят врага, или настоящие люди, для которых каж­дый из его тринадцати красноармейцев — прежде всего человек.

Если первые, а таких он повидал немало, те, конечно же, будут выбивать из парней показания против него: младший политрук — трус, оставил роту, побежал. Проще говоря, дезертир, а может, и враг.

Многому за время похода научил своих подчиненных Груздев. Научил пользоваться оружием, нашим и немецким. Учил преодолевать страх. Учил не пьянеть от успеха — последнее дело. Учил всегда быть людьми. И не пре­давать себя и товарищей.

Немало рассказывал им о боях на так называемой финской войне, о своих боевых друзьях. И всякий раз сосредоточивался на том, что самое сложное на войне — оставаться человеком, чтобы с тобой ни случилось. Может быть плен... Может случиться, что тебе свои не поверят... Может случиться, что будут требовать подтвердить клевету на товарища. Многое может случить­ся с тобой на войне, когда вопреки всему должен остаться человеком. А вот сможешь ли, зависит только от тебя. И это, наверное, самое сложное для каждого.

Размышляя так, Груздев понимал, что прежде всего будут допрашивать его: оставил роту, а если и не оставил, тогда почему так бездарно воевал, что оказался здесь, не вступив ни разу в бой с врагом. Понимал, что и у него могут «выбивать» признание в измене, и был готов к этому: выдержу — разберутся, отправят на передовую. А не выдержу — расстреляют.

Был уверен, что выстоят все до одного — тринадцать его солдат. Потом их проверят, направят на фронт, где они будут сражаться, как и подобает насто­ящим воинам. Даже представлял, как они будут вести себя в бою: никто не струсит.

За это время он сумел объединить своих подчиненных, не потерял ни одного, и иногда на привале думал о том, что не все они доживут до победы: и это еще одна суровая правда войны. Груздев знал, что часто для воина первый бой становится последним, и это тоже правда войны, как и та, главная: если ты не убьешь врага, то враг убьет тебя. Ты боец и должен это помнить.

Младший политрук Груздев был единственным сыном учителей — еще тех, дореволюционных времен, перед которыми люди снимали шапки.

Родители его жили в Бобруйске в своем домике на окраине города около реки. Он любил свой город, тесноватый, шумный, многоголосый, в котором на базаре можно было услышать белорусскую, русскую, еврейскую, цыганскую, польскую и еще неизвестно какую речь.

Он жил там, пока не призвали в армию. Уже во время службы его напра­вили на учебу, стал кадровым военным. (Тогда считалось очень почетным звание офицера.) В армии его фамилию Груздик изменили на Груздев. Навер­ное, командиры посчитали, что этим самым превращают его из маленького человека в большого. (Тогда же поменяли фамилии и его товарищам: Дятлика на Дятлов, Кирильчика на Кириллов, Иванчика на Иванов.) Но став офицером, приезжая на побывку в свой город, встречаясь со школьными друзьями, он не назывался Груздевым: новая фамилия его тяготила.

Бобруйск ему всегда нравился. В армии он грустил по своим друзьям, пар­ням и девчатам, которых звали Пети и Коли, Сары и Сайры, Янки и Янкели, Яковы и Язепы.

Он любил реку, луга и леса за городом. Любил крепость. Знал, что в свое время в ней служили декабристы, которые хотели арестовать царя Алек­сандра I, приехавшего туда, и потерпели поражение, читал: «.среди них не было единства».

С детства он хорошо усвоил, что «единство» помогает выжить. (Примеры были: когда на их улице у кого-то что-то случалось, на помощь приходили соседи, родители его друзей и его отца.) И сейчас, когда младший политрук Груздев вел красноармейцев к линии фронта, глядя на них, молча радовался, ощущая, что они едины: одно целое.

Да, он был военным, получил соответствующее образование, мечтал слу­жить в Бобруйской крепости, но военнослужащий должен служить там, где приказано.

По натуре же Груздев военным не был. Так случилось. Подростком и юношей он писал стихи и прозу. Читал русскую и белорусскую литературу, мечтал, что когда-нибудь что-то напечатает. А пока никуда ничего не посылал, никому ничего не показывал: недостижимыми, великими казались ему те, кого печатали, а он — такой маленький со своими стишками и рассказами, подписанными фамилией Груздик.

Восхищался Горьким. Чувствовал, как писатель в каждом из своих «бося­ков» стремится увидеть человека.

Восхищался Купалой и Коласом: те, о ком они писали, казалось, жили рядом с ним, «босяки» — где-то далеко. Но и здесь, и там видел живых людей, таких, как сам.

Семьей он не обзавелся, как-то так получилось, что любимую девушку пока не встретил. Конечно, ему, как и каждому юноше, нравились девчата. Какое-то время заглядывался на Катю, сверстницу, дочку учителей, коллег родителей. Но та не обращала на него внимания.

Потом нравилась Рива, дочь сапожника Янкеля Морона. И ей он почему-то не нравился. Зато он нравился однокласснице Дануте, но она не нравилась ему.

Став военнослужащим, Груздев, занятый делами, о девушках будто забыл: занятия, учения, походы. А потом — боевые действия на финской.

Раньше, да и позже, он видел, и не однажды, как некоторые люди, казалось бы, даже в самых простых жизненных ситуациях теряли в себе человеческое. Они любыми путями рвались к должностям: наговаривали на сослуживцев начальству, присваивали чужое, и вообще, делали много чего плохого другим, чтобы только себе было хорошо.

Видел и удивлялся: как же так? Почему?.. Но пренебрежительно относясь к таким людям, открыто против них не выступал: армия, в ней свои законы. Видел и другое на финской войне: за такими в бой не идут, хотя бы по той простой причине, что такие никогда первыми не выскакивают из окопов.