Владимир Саламаха - 3. Если упадёт один...

Утихли птичьи голоса. Умолкли лягушки. Солнце еще полностью не скатилось за лес, а на небе выявилась огромная бледно-желтая луна. Река вздохнула прохладой, над ней заклубился сизый легкий туман и вскоре начал раскручиваться над уже темной густой водой.

Никто их не преследовал. А те, кому Теклюшка была нужна, наверное, не заметили, когда и куда она исчезла. Иначе река давно бы несла пустой челн...

И уже устоявшимся вечером, когда вокруг становится все тише и тише, они приплыли туда, где Дубосна не спеша проходит возле болота, за которым и находится хутор Кошара. В этом месте в заводи он всегда прятал челн.

Напротив хутора, затерянного на высоком клочке земли за неширокой, но плотной полосой леса, за большим болотом, за колючей грядой сосняка вперемежку с можжевельником, Иосиф повернул свое суденышко к старице, заросшей высокой, в человеческий рост, травой. Острый длинный нос челно­ка тихо раздвигал плотный травяной покров, смыкавшийся сразу же за кор­мой, и вскоре долбленка, еле слышно шаркнув дном по земле, остановилась. Теклюшка открыла глаза, сказала, глядя на Иосифа:

— Наконец-то выспалась. Хотя спала и не спала. Все слышала: и воду, и птиц, и какой-то всплеск. И ощущала, как садится солнце, но глаз не раскры­вала — кого мне бояться, когда ты рядом?

— Вот и хорошо, что выспалась, — сказал он. — Небось устала.

Он посмотрел на ее босые ноги, стянул свои сапоги, размотал портянки, подал ей:

— Обуйся. Сначала по лесу пойдем. Корни, шишки, да мало ли что под ноги попадет. Потом — через болото. Топь. Затем — опять лес. Гряда.

Она взяла портянки, обернула ноги, осторожно, морщась натянула сапоги и будто удивилась:

— А ты?

— Мне все равно, что в сапогах, что так. Я больше так хожу. Везде. У меня и лапти есть. Мягкие. И не одна пара. Пока у тебя заживут ноги, в лаптях ходить будешь. А потом я тебе из города мягкую обувку привезу. — Помолчал немного, вернулся к прежнему: — Говоришь, устала...

— Еще как. И от страха, и от бессонницы. Если бы ты знал, сколько ночей я уже не спала. Ночью меня в каком-то сарае держали. Отстояв день на ногах — не уснешь. Ноги окаменеют, да так болят, хоть вой. Но не завоешь, рот быстро заткнут. Вот и катаешься ночь по земле на соломе. А утром — снова на базар.

Ты можешь спросить, почему не убегала. Отвечу: куда? Знала, догонят, убьют или в милицию отведут: берите, беглая!.. Вот и стояла, ждала, когда дух из меня выйдет... А если бы и убежала, так не встретились бы мы с тобой, дорогой ты мой Осипка.

Правда, признаюсь тебе, все ждала, когда убьют меня, я же совсем ослаб­ла, изнемогла. Зачем им немощная? Знала, что просто так не отпустят: вдруг пойду к властям, не побоюсь, что беглая, расскажу, как издевались надо мной да над такими, как я. Ведь они в каком-то другом месте держали еще двух старых мужчин, тоже заставляли просить подаяние и отдавать им деньги. А знаешь, как я к ним попала?

— Откуда мне знать?..

— Приехала я в город, вышла из поезда — одна-одинешенька, нет у меня здесь никого. Стою, растерялась. Долго стояла, какие-то двое мужчин рядом прохаживались, нехорошо на меня посматривали. Сердце обмерло, подумала, ищут беглянку. Поезд какой-то пришел, из него люди высыпали, я и скрылась в толпе, толпа вынесла меня в город. Долго по улицам ходила, думала: куда идти? Домой? Так дома у меня нет. Кто где приютит?.. К тебе?.. У тебя своя семья. Вернулась на станцию, стою, размышляю. А тут те двое и подошли. Ну и повели. Думала, назад отправят, а они меня — сначала в сарай, а потом на базаре у ворот поставили подаянье просить.

— А власть? Людей кликнула бы.

— Люди, говоришь... Люди видят — ведут! Открыто ведут. А кто так может вести? Конечно же власть. Кто бросился бы на помощь? Боялась власти и боюсь. Шла и боялась, что дороги обратно в Сибирь не выдержу. Умру. Где умру, там и зароют. Видела, как зарывали тех, кто умирал в дороге, — хорошо, если в какой ящик положат... Думала, коль суждено мне умереть, с тобой не повидавшись, так пусть на своей земле. Чужая земля — она тяжелая, холод­ная. Помнят ее мои руки, не раз и не два падала на нее, когда домой шла. А уж как ноги помнят, так и говорить не надо!.. Вели, душа кровью облива­лась: все, конец тебе, Теклюшка! А когда в сарай заперли, поняла — не власть это. И надежда появилась: жива буду. Покорилась.

— Как же так? — сказал он тогда. — Над тобой издевались. Коль не тогда, так позже могла людей позвать. И где те негодяи?

Внутри у Иосифа все кипело. Ему не хватало воздуха, пересыхали губы, говорить было тяжело.

— А что люди? — пожала она плечами. — Люди такие: чем страшнее вид у нищего, тем больше подают. Одни сочувствуя, другие будто откупаясь от чужого горя. Третьи проходят мимо, даже не взглянув на тебя. В твою душу никто не лезет. У людей и своих забот хватает. А сколько еще горя у людей! Видела, долго по земле ходила. Правда, если бы не люди, не дошла бы. Люди — они разные. И там, где была, и здесь, у нас. А кто издевался надо мной, откуда мне знать? Мужчины какие-то и женщина. Только зачем они тебе? Никто ничего не сможет изменить. Давай не будем об этом. Не хочу и тебя тревожить, и сама не хочу вспоминать то, что было. Одно скажу, если бы ты сегодня не увидел меня, я недолго пожила бы на этом свете. Или они меня уничтожили бы, или сама не выдержала бы, прости меня, Господи. Такие страдания терпеть невозможно. Не раз об этом думала. Бывало, наберу глупо­стей в голову, а когда рука уже к чему-то такому тянется, чтобы на шею набро­сить, — перекрещусь и как очнусь: какая же я дура!.. Что удумала! Зачем же тогда убегала? Зачем столько страдала, пока добралась сюда?..

А теперь знаю, ради чего. Нас с тобой, Осип, сегодня сам Бог свел. За твои и мои страдания.

— Свел, Теклюшка, свел, — глухо произнес он.

— Но где мы?

— В укромном месте. Считай, дома.

Сказал и вздрогнул: нет у него своего дома. Есть приют в чужом жилище. Причем он сам себе его определил.

Она заметила, что Иосиф засмущался, спросила:

— Что-то не то?

— Почему же. То, то. Там, за грядой леса, за болотом — дом, — Иосиф показал рукой вперед. — Хутор там. Чужой. Я на нем давно живу, с весны сорок пятого. Хозяина, как и тебя с Авдеем, раскулачили, с семьей сослали. Детей у него много было и внуков много. И совсем маленькие были, и боль­шие. Всех вывели с хутора. Вот я и живу здесь, и по своей воле хутор берегу. Где что подлажу, где что починю. Словом, смотрю, чтобы ничего не развали­лось, не истлело. Может быть, со временем появится или хозяин, или кто из его семьи. А может, и нет. Часто думал, придет хозяин, или кто из его семьи, застанет меня еще живого, повинюсь, скажу, что не испоганил я его жилище, не разграбил. Скажу, так уж вышло, что было у меня тяжелое время и его хутор стал мне спасением. И его право, прогнать меня или оставить доживать в уголке в кошаре, я же сам себя содержу, обузой не буду. А нет — так пойду по миру, пока ноги носят.