Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

— Ведь это же одно горе, что мы даем людям. Совершенно бесполезная рвань, они и зачинить-то ее не могут. Иголок-то ни у кого нет. Какую-нибудь кастрюлю еще можно найти в развалинах, но только не иголку. — Он достал с полки спичечную коробку, зажатую с флангов двумя катушками ниток. — А у нас их целых три. Но нужна швея.

— За нами и так погоня, — возразил ему Уж. — Не хватало еще навязать себе на шею какую-нибудь ябеду-девчонку. Это же такие трещотки — кого ни возьми. Их брату нельзя верить.

— Что ж, это было бы неплохо, — сказал кладовщик, оберегавший склад, как рачительная хозяйка свои запасы белья. — И кого же ты предлагаешь?

— Кэтхен.

Все примолкли. К Катарине относились с уважением. Только недавно она совершила геройский поступок, на который, по единодушному мнению учеников Иисуса, никакая другая девчонка не была бы способна. Спустившись к самому краю черепичной крыши, она вытащила из желоба отчаянно мяукавшего трехнедельного котенка. Уж нахмурился и выпятил губу, вспомнив, как она корзиночкой запустила в рожу грубияну в спортивной куртке.

Как опытный председатель, Петр воспользовался замешательством, чтобы тут же поставить вопрос на голосование. Только Мышонок решительно замотал головой — у него дома были три сестренки. В конце концов поднял руку и Уж, сказав без увлечения:

— Что ж, приведи ее как-нибудь.

— Она здесь, — сказал Петр и густо покраснел. Он выбежал из подвала. Катарина ждала его на погосте, взобравшись на могильную плиту.

Невиданное обилие всяких товаров; головы и торсы старинных деревянных статуй, валявшиеся тут и там; изувеченный Христос; молчаливые ученики, расположившиеся на церковных скамьях и освещенные с двух сторон свечами в высоких диковинных подсвечниках, — все это произвело на босоногую девочку, застывшую в дверях, потрясающее впечатление.

Петр сказал:

— Кэтхен, с сегодняшнего дня ты член Тайного общества учеников Иисуса, тайной подпольной организации. Смотри же, никому ни слова — даже маме, а если в крайнем случае тебя убьют под пыткой, унеси эту тайну с собой в могилу.

И Кэтхен шепнула, оторопев:

— Никому не скажу. Скорее откушу себе язык.

И каждый почувствовал, что так оно и будет.

После заседания Мышонок выполнил еще два поручения: отнес безработному парикмахеру копченую колбасу, а трубочисту Клеттереру фрачные брюки — их можно будет надевать и на работу, как только в городе снова задымят трубы.

Было уже поздно, и Мышонок направился домой — одинокая, затерянная в густых сумерках фигурка. В городе давно уже не было уличного освещения, да и от самих улиц осталось одно воспоминание.

Груды щебня высились, как гигантские ископаемые, останки животных, издохших в незапамятные времена. Изредка в этой гулкой тишине из какой-нибудь норы вдруг выползала человеческая фигура, на четвереньках, как сотни тысяч лет назад, и тогда Мышонок боязливо пускался в обход.

Дом его родителей был разрушен. Отец Мышонка, из богатой семьи виноторговцев, сам держал винную торговлю. В углу погреба еще и сейчас лежала пустая тысячелитровая бочка. Голые, массивные — в метр толщиной — стены погреба, в которых бродили и настаивались урожаи трех столетий, насквозь пропитались запахом вина.

Когда Мышонок вошел, его отец и мать, спавшие на полу, на соломенном тюфяке, зашевелились во сне. Три сестренки — младшей было семь, старшей тринадцать лет — лежали впритирку на самодельных нарах, сколоченных из остатков ветхого забора.

Днище огромной бочки было выпилено и с успехом заменяло круглый стол. Мышонок зажег свечной огарок, которым он разжился у сынишки причетника, и полез с ним в бочку. Его мать после долгих колебаний все-таки согласилась с тем, что самое лучшее для ее сынишки спать в бочке!

Внутри бочка была сплошь оклеена рисунками. С некоторого времени Мышонок только и делал, что рисовал дома с крышами. Как-то, обозревая с крепостной стены все десять тысяч зданий Вюрцбурга, и, не видя нигде целой кровли, он перед лицом этой исполинской развалины дал себе слово стать архитектором. Уже два месяца он работал учеником у двух молодых архитекторов, основавших сообща строительную контору под названием «Оптимизм». Обрадовавшись любознательному слушателю, хозяева без конца объясняли Мышонку, в чем секрет «прекрасного в прикладной архитектуре», что такое «золотое сечение» и каково «эстетическое и практическое значение правильных пропорций»; они показывали ему свои детально разработанные планы и предварительные эскизы архитектурных проектов, которые собирались претворить в жизнь, как только к ним посыпятся заказы, и, не унывая, набрасывали все новые планы образцовых по своим пропорциям зданий, которых им никто не заказывал. Все равно строительных материалов не было; и сами архитекторы были так же далеки от реального строительства, как их маленький ученик.

Мышонок удобно улегся на спине в своей огромной бочке, закинув руки под голову, и стал спокойно разглядывать нарисованные дома с крышами. Старшая девочка вдруг присела на кровати и, облитая мерцающим светом свечи, принялась рассказывать сестренкам, какое бы ей хотелось иметь платье.

— …Светло-зеленое, в розовую полоску. Самую чутошную… Сверху — и она провела руками по нежной груди вниз, к костлявым бедрам — совсем в обтяжку. Зато юбка… — И она с сияющим лицом развела голыми ручками, — вот такая широкая.

Проснувшаяся мать долго лежала молча и прислушивалась. Мышонок перекатился со спины на живот и, высунувшись из бочки, презрительно буркнул:

— Ишь размечталась. А у самой-то ни денег, ни башмаков, да и материю достань попробуй!

Но, хотя мечта ее и угасла и девочка уже не верила в свое чудесное платье, она изящно выгнутыми пальчиками нарисовала вокруг шейки воображаемый воротничок.

— А воротничок совсем узенький и такие же манжетики…

Мать подавила подступающие слезы и сказала с улыбкой:

— Спать! Дети, пора спать! Тушите свет!

За окном сгустилась тьма.

Ферма родителей Стива в штате Пенсильвания находилась за рекой Делавэр, и практически попасть туда из ближайшего городка можно было только на машине. Между огромными надворными постройками, выкрашенными в ржаво-красный цвет, и домом лежал широкий двор. В этих краях жили еще просторно.

Стив без пиджака — он бросил его на спинку стула, — в вязаной шерстяной безрукавке сидел на террасе. Он только что освежил лицо и грудь, на волосах его сверкала влага. Полого, уходивший вдаль луг, по которому протекал ручей, казался от вечерних теней темно-зеленым.

Внизу, на зеркальной поверхности пруда, белыми комочками застыли утки. Какая-то птица настойчивым щебетанием будила тишину. Стив вытащил из кармана Иоганнину карточку.