Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

Соколиный Глаз молодцевато шагал по улице, вскинув голову вверх и немного набок, вытянув губы трубочкой, весело и пренебрежительно усмехаясь, будто все лавочники бежали за ним следом, наперебой умоляя уступить им кровать. Он был в элегантном коверкотовом пальто с широкой строчкой — остаток прежней роскоши.

Перед угловым домом, весь фасад которого по второй этаж был увешан тряпьем, стоял здоровенный цыган и пиликал на скрипке; решив продать свой инструмент, он думал таким способом повысить ему цену. Владелец лавки запер дверь и даже носа не казал на улицу. Цыгана обступили ребятишки, а полицейский явно прикидывал в уме, не забрать ли в участок чумазого бродягу.

На дверном косяке соседней лавки висел очень короткий, в талию, светло-голубой гусарский доломан с белым шнуром, напротив — измятый фрак невероятной длины с залоснившимися лацканами, а поверх него — подвенечная фата с миртовым веночком.

Невольно напрашивалась мысль, что чета стариков, дойдя до крайности, вытащила из сундука и снесла к старьевщику последнее напоминание о счастливой поре их жизни.

Соколиному Глазу не приходилось особенно выбирать. Большинство лавок он обошел, а хозяева других давали так мало, что к ним не имело смысла обращаться. Возле фрака стояла толстая лавочница.

— Что вам угодно, сударь?

И когда Соколиный Глаз, повернув голову вправо, остановился, сказала:

— Он еще совсем приличный и на шелковой подкладке.

Но Соколиный Глаз разглядывал совсем не фрак, а яркий доломан, что висел слева.

— У меня кровать красного дерева. Почти новая!

— Пальтецо ваше я бы взяла в обмен на фрак…

— Дерево с инкрустацией. В головах лира. А по бокам — розы.

— Кровати не покупаем. Вообще ничего не покупаем. Но если вы немножко накинете… Пальтецо сильно поношено.

— Пальто у меня еще превосходное и тоже на шелку. — Он откинул полу.

Цыган, сделав замысловатый пируэт, очутился возле торговки и молча с глубоким поклоном протянул ей скрипку и смычок.

Обозвав его бродягой и вором, она оглянулась, ища полицейского.

Только когда Соколиный Глаз по пути к Оскару, поеживаясь от холода, с фраком на руке и без пальто, очутился на старом мосту, он сообразил, что, собственно говоря, шел продать кровать и заплатить за квартиру, а вовсе не обменять пальто на старый фрак.

Он укрылся в одной из ниш, где уже сотни лет стоят на мосту статуи святых. Ему надо было подумать. Слишком много мыслей нахлынуло сразу. Что у него фрак — это хорошо. Теперь он может выступать. Ради этого стоило пожертвовать пальто. Но как быть с квартирной платой?

Стоило вспомнить о квартирной плате, и ему сразу представлялась жена: вот она сидит в тихий послеобеденный час у окошка в сером своем платье и чинит белье. Она умерла. Все это прошло. Легко сказать: прошло! До чего тоскливо и бессмысленно стало все с тех пор, как, возвращаясь домой, он не видит ее у окна. Для чего же мучиться?

Он подумал об овдовевшей владелице маленькой оружейной мастерской, где много лет подряд покупал патроны для своей двустволки. Соколиный Глаз был членом правления клуба охотников по перу «Тигроловы» и доставил вдове немалую клиентуру.

Она уже не раз приглашала его в комнатку за лавкой на чашку кофе. И всякий раз ему справа, возле шкафа с оружием, мерещилась жена.

Смеркалось. На иностранном грузовом пароходике, плавно спускавшемся вниз по течению, зажглись сигнальные огни и из тоненькой трубы над камбузом пополз дымок: должно быть, готовили ужин. Снова затрезвонили колокола. Раньше Соколиный Глаз их не замечал. Теперь этот вечный звон нагонял на него тоску.

«Стоит ли зажигать свет, посидим лучше в темноте», — сказала она, когда я был у нее в последний раз. Может, это намек?.. Хорошо, что с кроватью ничего не вышло, — подумал он и пошел дальше… — Ну, а квартирная плата?»

В темной лавке, среди стали и железа, трудно сохранить румянец. У вдовы, как у большинства кротких незаметно старящихся женщин, было матово-белое, уже несколько поблекшее лицо, тоненькие восковые ручки и карие глаза серны, с таким же бронзовым отливом, как и на редкость густые волосы, не считая хорошо налаженного дела и мастерской, где молодой оружейник чистил и исправлял ружья.

Двое мальчишек — один в огромных опорках на босу ногу — остановились неподалеку от забытого Соколиным Глазом фрака. Близко подойти они не решались. Сперва они даже отступили на шаг. Уж очень чудно было, что в непосредственном соседстве со святым Килианом с перил моста вдруг свешивается фрак.

— Давай скинем его в воду. Когда поплывет, похоже будет на утопленника.

— А если поймают?

К счастью, Соколиный Глаз подоспел вовремя. Парнишка в опорках со свернутым фраком под мышкой уже взобрался на постамент к святому Килиану.

Разорившийся старый рантье в потертом костюме посмотрел невидящим взглядом вслед удиравшим во все лопатки мальчишкам, перегнулся через перила и заглянул вниз, перешел на другую сторону и тут тоже растерянно посмотрел в темную воду. Быстро обернулся удостовериться, не следит ли кто за ним, и растерянно засеменил дальше. Губы его беззвучно шевелились.

Когда Соколиный Глаз вошел в мансарду с низким покатым потолком, Оскар Беномен, взволнованный и сердитый, сидел у стола перед грудой счетов, расписок, судебных решений и исполнительных листов. Чтобы удовлетворить главных кредиторов, Оскар продал все вплоть до дома и перебрался с женой и четырьмя детьми в эту, состоящую из одних углов, каморку под крышей, где от окна до двери, в метре от потолка, тянулось побеленное известкой толстенное стропило; к стропилу были подвешены гимнастические кольца, и младший сын Оскара раскачивался вниз головой. Параллельно стропилу через всю комнату шла ржавая печная труба.

— Полно себя изводить! Постепенно выплатишь и остальные две-три сотни марок, — говорила фрау Беномен.

За семнадцать лет супружеской жизни она мало изменилась. Лицо ее было по-прежнему мучнисто-белым и круглым, как луна. Только шея глубже ушла в округлившиеся плечи. Блузка была усеяна хлебными крошками, ибо мощный бюст фрау Беномен выдавался вперед наподобие подноса.

— Рад тебя видеть. — Странно было это слышать от Оскара; он с детства привык чувствовать твердую почву под ногами, веско молчать и самоуверенно-спокойно, правда без высокомерия, но все же несколько свысока взирать на окружающих.

Все пятнадцать лет, что Оскар был трактирщиком, он оставался верен своим юношеским идеалам и, как и следует всякому серьезному спортсмену, воздерживался от употребления спиртных напитков. Даже на попойках общества он больше шумел, призывая разгоряченных и уже нетвердо стоящих на ногах тяжелоатлетов осушить бокал за будущие рекорды, а сам быстрым и вполне трезвым движением отставлял нетронутый бокал в уголок буфета, рядом с бесполезной сигарообрезалкой, изображавшей мюнхенский собор богоматери.