Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

— Одно ясно, наши концерты пока что пошли прахом. И первый наш тенор сидит и импресарио, — сказал письмоводитель.

Садовник обвел всех присутствующих своим честным открытым взглядом:

— Немыслимо, недопустимо, чтоб люди, чьи имена лишь уважения высокого достойны, терпели долее такой позор.

Тут в комнату вошел Соколиный Глаз, высвободил руку из-под локтя фрау Юлии и, весь сияя, вскинув голову вправо и бодро и смущенно сложив губы трубочкой, произнес:

— Фрау Юлия, моя невеста!

— О-го-го, долго же ты тянул.

— Он на свободе! Я знал, что справедливость, наконец, восторжествует.

А его жена сердечно сказала:

— Как я рада, фрау Юлия. Уж так рада! Вы оба очень друг к другу подходите.

Томасу пришлось спуститься в погреб за вином. Ханна пошла с ним, хотя он ее и не звал.

— Глупый, ничего такого не было. Он заговорил со мной и проводил немножко. Вот и все.

— Я ничего и не говорю. Очень рад, что ты не скучала.

— Он так хорошо рассказывал о своей стране… Правда, он очень милый и интересный.

Утром в парке с Ханной заговорил работающий в глазной клинике врач из Буэнос-Айреса.

— Знаешь, что самое занятное? Он говорит, что в Южной Америке бык вообще ничего не стоит. Если его зарежешь сам, то сдай только шкуру, а все мясо можешь забрать себе. Но если ты закажешь бифштекс в шикарном ресторане, то заплатишь за него пять марок. Правда, забавно?.. Ах, если бы так было у нас, отец только бы и делал что резал быков.

Будущий политэконом пояснил:

— Это оттого, что у них там больше скота, чем можно сбыть, а рабочей силы не хватает… А докуда он тебя проводил?

— Только до нового моста. Там я сказала: «А вот и глазная клиника».

Действительно, она это сказала. Но врач проводил ее через мост, она проводила его обратно, и так много раз туда и назад.

— Он очень почитает писателя Шекспира. Шекспир, говорит, создал чудесные женские образы. Он и разговаривает совсем не так, как другие люди, и выглядит совсем не так. Настоящий индеец!

Томас пристально разглядывал этикетку на пыльной бутылке и первый полез из погреба.

— За освобождение Оскара! — Садовник по обыкновению окинул всех взглядом и поднял бокал.

— Да, освобождение! Пока что он крепко сидит! — воскликнул отец Ханны, входя в комнату. — Я с ним доехал до следственной тюрьмы. А там перед самым моим носом захлопнули ворота… Все! — Он потер кончики пальцев и потянулся к бокалу, который садовник, даже не пригубив, поставил на стол.

— Ах, ничего тут страшного нет. Ведь вот со мной Тэкстэкс беседовал вовсе даже о посторонних вещах, правда, Юлия? Оскара сегодня же выпустят. Мне-то лучше знать.

— Уж если ты что сказал, так тому и быть. Но, возможно, у господина Тэкстэкс бывает когда тэк-с, а когда и этэк-с.

— Настало время нам верность другу доказать! Но что же делать?

Письмоводитель осушил третий бокал.

— Ничего тут не сделаешь.

— Мы не допустим, чтоб безвинный платил за преступление, свершенное другим. Теперь иль никогда поднять обязаны мы голос.

— Значит, то есть как это голос?

— Да, уж если мы поднимем голос, они непременно его выпустят, — ввернул письмоводитель.

Томас посмотрел на отца тем любящим взглядом, каким отец смотрит на сына. А мать молча пошла в кладовую, наложила в большую цветочную корзину ранних овощей, муки, сахару, шпига и яиц, вынула из шкатулки, где хранились деньги на хозяйственные расходы, бумажку и попросила Ханну проводить ее к фрау Беномен. Томас, хотя его никто не звал, отправился с ними.

Переполненная, плоская и узкая, как корабль, корзина с высокой дужкой плыла, колыхаясь, между обеими женщинами, у самого тротуара, вверх по Целлерштрассе. Томас шел позади и глядел на шею Ханны, разделенную желобком как у ребенка; внезапно он схватил ее за руку, увлек на скамейку за оградой солдатского кладбища, усадил к себе на колени и, поддерживая локтем ее головку, поцеловал в губы.

Все это он проделал мысленно. «Если она опять пойдет гулять с этим индейцем, ни слова больше от меня не услышит».

Ханна повернула к нему свою точеную головку. На какой-то миг он увидел ее жаркие глаза. Какая у нее походка! В это самое мгновение Ханна, словно чувствуя, как она мила, когда вот так шагает, помогая нести корзину, снова обернулась.

— Ну, а теперь, Томас, понеси ты, — сказала его мать и пошла сзади. Через два года он защитит диплом. Тогда этой пигалице едва исполнится восемнадцать. Да разве ей усидеть! Она вот-вот вспыхнет. Лишь по сменявшимся на умном лице матери оттенкам чувств можно было догадаться, как дорога ей Ханна.

— И когда же ты опять встретишься со своим индейцем?

— А следует, по-твоему? — Она еле удерживалась от смеха. Переполненная корзина закачалась.

— Осторожнее, а не то я отберу у вас корзину и понесу сама.

— Отчего же! Если он так хорошо рассказывает. По крайней мере узнаешь что-то новое… Так говори: встретишься? Да или нет?

— Завтра же утром встречусь. В дворцовом саду, на второй террасе, у куртины с желтыми тюльпанами! Ровно в полвосьмого! — ответила она истинную правду, но таким тоном, что Томас счел это шуткой и на время успокоился.

На крутом спуске с Целлерберга — тротуар был слишком узок для двоих с корзиной, и они шли по мостовой — пришлось посторониться, чтобы пропустить подымавшуюся в гору шестиметровую фуру с пивом; возчик, развалясь на козлах и легонько похлестывая самым кончиком кнута по могучим лошадиным крупам, хитро подмигнул Томасу и Ханне, которые не поняли — относится это к ним или к его хорошо подобранной упряжке.

У этих приземистых, тяжелых, упитанных животных с льняными гривами неисчерпаемый запас сил, и на груди у них мускулы так и играют.

На следующий день в пять утра Томас под руководством отца Ханны приступил, наконец, к прокладке труб для парового отопления, которое, как он надеялся, позволит снимать с опытного участка по пять урожаев в год. Все делалось собственными руками, так что отопление должно было обойтись сущие пустяки.

В восьмом часу фрау Люкс принесла мужу кофе и сообщила последние домашние новости:

— Тетушка требует мягкое кресло. Говорит, плетеное ей слишком жестко.

— Значит, то есть пусть покупает на свои деньги. Покричи, Ханне — значит, то есть, если она встала, — чтоб принесла мне большие клещи.

— Моей дочки и след давно простыл.

— Значит, то есть нашей дочки! — Ганс Люкс улыбнулся, что случалось с ним не часто.

— Я тебе сама сейчас принесу. — И тридцатипятилетняя фрау Люкс, которая была лишь немногим полнее дочери, и с легкостью и живостью восемнадцатилетней девушки перебежала через дорогу.

Томас уронил землю с лопаты, выронил и саму лопату. Руки и ноги у него онемели, словно вся кровь вдруг отхлынула от них. Он сунул обе испачканные землей руки в кадку: «Сейчас вернусь», — вошел в дом, надел галстук и пиджак и ровно в полвосьмого уже входил в знаменитые кованые ворота дворцового парка, где свистели на все лады сотни дроздов и, перекрывая этот ликующий гомон, заливались два соловья.