Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 1

«Если она еще стащит шляпку, пальто и туфли, она тоже будет хорошо одета, — подумал Стеклянный Глаз. — И сможет заработать».

Сумочку она немедленно продала старьевщику на Бюловштрассе за тридцать пфеннигов. Всего теперь было семьдесят пять. И два месяца тюрьмы, если бы ее поймали. Она молча отдала им пятьдесят пфеннигов. Они пошли дальше по Потсдамерштрассе к Александерплац, где чувствовали себя на своем месте. Если выгорит задуманная махинация, то с понедельника каждый из них начнет получать еженедельно девять марок пособия. В самых отвратительных трущобах Берлина надо было за конуру с двумя койками платить в неделю по четыре марки с человека. Итого каждому оставалось двадцать марок на тридцать дней жизни. Значит, и они, подобно многим безработным, получающим пособие, должны будут просить милостыню, чтобы не голодать.

Несколько лет назад Стеклянный Глаз и секретарь вместе с двумя своими безработными приятелями организовали мужской вокальный квартет. Они ходили по деревням и за определенную плату пели народные песни. После первого успеха, достигнутого благодаря взятым напрокат фракам и белым жилетам, их приятели откололись, им подвернулась более выгодная работа.

Всю дорогу по Потсдамерштрассе и Лейпцигерштрассе Стеклянный Глаз обдумывал, не могут ли они составить трио и петь по дворам. «И пусть на сердце тяжело, — решил он. — И пусть на сердце тяжело». Эта песенка была тогда гвоздем их программы.

«Но станет ли она петь». Он украдкой взглянул на статую Равнодушия. Ее большой рот был сжат, и непохоже, чтобы он раскрылся для пения. «А может, она будет собирать?»

В конце концов он остановился, чтобы внести свое предложение. По его лицу секретарь сразу понял, что сейчас что-то опять произойдет, и удивился, когда Стеклянный Глаз не произнес своего обычного: «А думал ли ты когда-нибудь, почему…»

— Я ведь неплохо пою тенором, ты же знаешь, а ты — басом…

Секретарь уже двинулся дальше (девушка и вовсе не останавливалась), а когда они опять поравнялись, секретарь сказал таким тоном, как будто давно уже обдумал и отверг план Стеклянного Глаза.

— Во-первых, швейцары! Во-вторых, разрешение на право публичных выступлений!..

— Мы и без разрешения отлично споем.

— Но самое скверное не это. Нынче во всех дворах с утра и до ночи звучат песни и шарманки. Если ты в дополнение к своей арии не пройдешься на руках, жонглируя при помощи ног тарелками, никто и окна не откроет.

— Можешь сам ходить на руках! А я буду жонглировать. — Стеклянный Глаз рассердился.

— Придумай-ка что получше… Может, тебе и придет в голову, — сказал примиряюще секретарь.

Хуже всего обстояло у них дело с обувью: на ногах еле держались развалины из потрескавшейся кожи без каблуков и подошв. Полицейский на углу Фридрихштрассе как загипнотизированный уставился на их башмаки и только потом грозно посмотрел в лица их владельцев, словно они похитили свои ботинки из сейфов германского Государственного банка.

Спешащие прохожие почти не обращали внимания на эту тройку. К нищете пригляделись. Но на Денхофплац какая-то дама послала свою маленькую дочку, укутанную в белую пушистую шубку, дать десять пфеннигов девушке из Гамбурга.

Девочка протянула монету, серьезно взглянув на девушку, сделала книксен и побежала к умиленно улыбающейся матери.

Девушка сунула деньги в кармашек юбки.

— Дерьмо, — сказала она тихо, как бы про себя, просто установила факт, и пошла дальше своей скользящей походкой, выставив грудь. Ей было все равно. За целый день совместного скитания, день, который для нее не отличался ничем от других, она и трех слов не сказала.

Смеркалось, и опять начался дождь. Куда они шли, — почему вот сейчас налево, а не направо, — они сами не знали. Цели у них не было. Они должны были только решить, проесть ли свои деньги или переночевать на этот раз под крышей. Хватало на одно из двух.

— Если по дворам поют тысячи, как ты говоришь, так почему бы и нам не попытаться… Может, в Берлине не знают ту песенку: «И пусть на сердце тяжело», и она будет иметь успех. — Он очень долго ломал себе голову, но ничего другого не придумал.

— Ладно, попытаемся!

— Завтра и начнем! — воскликнул Стеклянный Глаз с готовностью. — Здесь, в центре, ничего не выйдет, здесь слишком много учреждений, а в домах живут только бедняки. А в западную часть далеко идти, мы уже сегодня не успеем. — Он собрал все свое мужество и, глядя мимо секретаря на девушку, спросил: — Вы умеете петь?

Она спокойно спросила:

— Ты мне говоришь?

Стеклянный Глаз боязливо кивнул.

— Может получиться что-нибудь стоящее… Трио! Звучать-то, наверное, будет хорошо.

— Ах, к чему это! — и она опять уставилась прямо перед собой.

У пивной вблизи Александерплац они приняли решение: уж очень привлекательно выглядели пестрые булочки за окном, — господствовал желатиновокрасный цвет, — с этикетками: «Раскрашенные хлебцы — 25 пф.».

Девушка ничего не ела. Она выпила только большую кружку пива. Потом, положив деньги на стол, она пошла в уборную и не вернулась.

Через полчаса Стеклянный Глаз попросил хозяйку сходить за ней. Хозяйка тотчас вернулась, встала за стойку и оттуда крикнула:

— Верно, черным ходом ушла!

Девушка перешла Александерплац и встала на углу Ландсбергерштрассе. Она ярко накрасила свой большой рот губной помадой, которая оказалась в украденной сумочке.

В ее позе и лице ничего не изменилось, когда к ней подошел пожилой человек с чемоданчиком в руке, похожий ка коммивояжера.

— Где ты живешь?

Еще и разговаривай с ним!

— Можно только у тебя.

Она пошла рядом с ним так же равнодушно, как шла со Стеклянным Глазом и секретарем.

Когда Стеклянный Глаз и секретарь вышли на Ландсбергерштрассе, — оба шли быстрее, чем обычно, чтобы согреться, так как стало холодно, — она уже выходила с коммивояжером из подъезда.

Коммивояжер переложил чемоданчик в другую руку и, втянув голову в плечи, поспешил прочь.

— Дерьмо несчастное! — крикнула она ему вслед и опять достала губную помаду. Коммивояжер не заплатил.

Секретарь схватил приятеля за руку и потянул его дальше.

— Оставь ее! Ты ей теперь ни к чему.

— А ты бы… ты бы взял у нее? Я имею в виду деньги, заработанные таким способом.

— Не задавай идиотских вопросов.

— Я бы тоже взял, без разговоров, — сказал Стеклянный Глаз как бы про себя.

— Мы можем подождать. Она не такая, она и нас не забудет.

— Если бы нам кто-нибудь сказал это раньше!

— Вот еще, раньше!

Прошло всего несколько минут, — второй мужчина остановился перед узкобедрой крепкой фигурой, обтянутой трикотажным платьем, на фоне которого резко белело лицо со свеженакрашенными губами.