Николай Коняев - Пригород

Он доставал сейчас из буфета чашки, и Леночка не видела его лица.

— Зачем ты тогда уехал? — тихо спросила она.

Чашка упала из рук Прохорова и разлетелась на мелкие осколки.

Прохоров присел на корточки, собирая их.

— Разве ты не счастлива сейчас?

Леночка закрыла лицо руками.

— Я не знаю… — сказала она. — Понимаешь, я его боюсь, Женя… Помнишь, на свадьбе один придурок кричать начал про Наташу Самогубову… Папа тогда страшно рассердился на меня, а в понедельник я пришла на работу и узнала, что Наташа попала в больницу… Я так испугалась, потому что я же хорошая, Женя, я же добрая… Я стала звонить повсюду. А тут еще девочка из редакции пришла, я ей все рассказала. Самоубийство, говорю… Мне так страшно стало. И вот на следующий день мне звонит папа и говорит, чтобы я зашла к нему. Оказывается, Кукушкин отнес ему какую-то статью про все это, и папа ругался, а я даже не плакала. Я сидела и не могла понять: ну как же так можно… Он никогда не думает, что кому-то будет больно. Я виновата… — Леночка заплакала. — Но тут совсем другое… Тут что-то не так. Я не умею сказать этого, просто чувствую, что не то, и все… И свекор… Он всегда был таким добрым, а теперь живет у нас и даже не обращает на меня внимания… Как будто и нет меня… А ведь это из-за него и началось все.

Прохоров смотрел на Леночку и не узнавал ее. Ничего не было сейчас в девушке от той победной легкости, с которой она жила всегда. Словно что-то сломалось за эту неделю: безвольно повисли ее руки, а они-то и делали ее такой легкой… Леночка стояла сейчас у окна, и плечи ее вздрагивали.

— При чем тут свекор? — спросил Прохоров. — Зря ты так.

— Не зря! Не зря! — яростно закричала она. — Совсем не зря. Это он посоветовал мне, чтобы на собрании рассказали о Могилине. А зачем? Неужели у нас больше никого не было? И тогда бы не получилось всего этого. И у Наташи было бы хорошо, и я бы в аппарат осенью перешла! А теперь он, конечно, даже и не замечает, что в квартире есть хозяйка…

— Ничего… — стараясь, чтобы голос его звучал бодро, сказал Прохоров. — Не беда, все наладится…

— А что может наладиться? — перебила его Леночка. — Чему налаживаться, если ничего нет… Они же не обижают меня специально… Они все делают правильно, но так правильно, как машины… И только этим и обижают, что они — машины… А я хочу, чтобы меня любили… А разве может любить машина?

— Наладится… — машинально повторил Прохоров, думая о том, что ведь поэтому он и не собирал три дня свой чемодан, что ждал этой встречи, этого разговора… — Все будет хорошо.

Он стоял совсем близко к Леночке, и она неожиданно обхватила его шею руками, уткнулась лицом в его грудь. Плечи ее вздрагивали.

— Ты еще любишь меня?

Прохоров не ответил. Он стоял лицом к окну. В окне виднелся угол Марусинской веранды, желтый флажок остановки, серый асфальт, сломленное грузовиком из похоронного бюро деревце — весь страшный и не нужный теперь кусок пространства.

— Я уезжаю завтра… — сказал он глухо.

Леночка отстранилась от него и сквозь слезы заглянула ему в лицо.

— Уезжаешь?

— Да… — чужим голосом ответил Прохоров. — Завтра уезжаю в Африку.

— Надолго?

— Да…

Странно и непонятно жил все эти дни Марусин. Утром он варил кофе в большом кофейнике, потом звал бородачей-скульпторов, и они сидели на веранде и пили кофе, разговаривая о том, что жалко портить на пустую халтуру прекрасный мрамор. Марусин слушал бородачей и изредка кивал, думая о своих делах.

Вчера он уже ходил на склад макулатуры. Иногда задерживался там на весь день — прессовал бумагу. Заведующий складом не ругался теперь, когда Марусин уносил с собой понравившиеся книги.

И все равно какая-то пустота образовалась в жизни, и, не умея ее заполнить, приглашал Марусин по утрам бородачей, он уже привык начинать утро неторопливой беседой с ними. Но вот наступил день, когда монумент был готов. Бородачи показали свою работу Ваське-каторжнику, тот пожал им руки, потом вытащил из кармана несколько пачек денег. Снова все пожали друг другу руки, и все…

И вот в последний раз бородачи сидели на веранде и пили кофе. И странно, что Марусину до этих случайных людей? Но все равно было горько, что они расстаются сейчас. Потом бородачи ушли, и, убирая со стола посуду, Марусин нашел двадцатипятирублевую бумажку, оставленную ими, и ему стало совсем грустно. Марусин вздохнул и решил пойти в редакцию, чтобы забрать трудовую книжку.

Во дворе уже собралось довольно много народу, и, проталкиваясь между мужиками, Марусин узнал, что сегодня будут хоронить тетю Нину.

Что ж… Монумент, изображающий скорбящего Ваську, был готов, и можно было теперь хоронить мать, которую наконец-то привезли из морга домой.

В здании редакции, поднимаясь по лестнице, Марусин столкнулся с Зориной.

— Марусин! — радостно воскликнула Люда, словно не видела его уже несколько лет.

— Борис Константинович у себя? — спросил Марусин, и Зорина удивленно захлопала глазами.

Так ничего и не добившись от нее, Марусин вошел в кабинет редактора. Там, за огромным столом, сидел Кукушкин и что-то быстро писал.

Увидев Марусина, он чуть покраснел, однако тут же доброжелательно улыбнулся и вышел навстречу.

— Как дела? — дружески спросил он.

— Нормально… — Марусин пожал плечами, не понимая, зачем задавать этот вопрос: какие дела могут быть у него? — Я за трудовой книжкой пришел. Бориса Константиновича нет сегодня?

— Нет… — возвращаясь за стол, ответил Кукушкин.

— А как же мне быть? — растерянно спросил Марусин. — Мне же на работу устраиваться надо. Что так болтаться?

Бонапарт Яковлевич побарабанил пальцами по столу.

— Его нет… — задумчиво проговорил он. — Я сейчас исполняющий обязанности редактора.

— Так, может, ты поищешь тогда книжку?

— Поищу… — чуть усмехнувшись, ответил Бонапарт Яковлевич. Он нагнулся и вытащил из нижнего ящика стола Марусинскую трудовую книжку. Открыл ее.

— Он приказ по редакции издал… — перелистывая книжку, сказал Бонапарт Яковлевич. — Уволить за профнепригодность.

— Я знаю… — сказал Марусин.

— А куда пойдешь с такой формулировкой?

— Не знаю… — Марусин болезненно усмехнулся. — Пойду на склад макулатуры, буду бумагу прессовать, там вообще трудовую книжку не спрашивают.

— Н-да… — Кукушкин тяжело вздохнул. — Не знаю, что и делать. Я сейчас замещаю редактора, и давай я тебя отпущу по собственному желанию… — Кукушкин начал говорить неуверенно, словно бы сам сомневался в разумности и возможности этого, но постепенно сам поверил в возможность возникшего плана и оживился. — У меня, кстати, в Ленинграде знакомый один есть. Он спрашивал, не могу ли я кого порекомендовать редактором в областной Дом санитарного просвещения. Слушай! Чем не работа, а? Будешь три листовки в месяц редактировать, и все. А оклад еще больше, чем здесь. Подожди…