Николай Коняев - Пригород

— Водил же машину… — пробормотал он и, взобравшись на подножку, плавно нажал на рычаг. Кар дернулся, но Ромашов сразу приподнял ногу, освобождая тормоз, и тележка плавно вошла в лифт.

На конвейере появление Ромашова не прошло незамеченным.

— Валерий Александрович! — ехидно сказал сменный мастер. — А я слышал, вы начальником цеха пошли на склады́.

— Так начальником и устроился… — невесело отшутился Ромашов, останавливая тележку возле насосной операции. — Только туда на эту должность и брали карщика. Ты лучше давай, Трофимович, включай конвейер.

— Ага! — сменный мастер подозрительно посмотрел на него. — А разгружать дядя будет?

— Сейчас грузчики подойдут, а пока с тележки берите, — Ромашов повернулся к диспетчерской будочке. — Поехали, Машенька!

Загремели цепи. Моторы медленно поплыли по линии сборки.

— А где грузчик-то? — сварливо спросил сменный мастер.

— Сейчас придет… — ответил Ромашов и тут же увидел в проезде грузчика Андрея Угарова.

— Вот он! — и замахал ему рукой. — Давай сюда!

Андрей недовольно хмыкнул, но все же подошел, принялся разгружать кар. Для него это оказалось минутным делом.

— И чего это вам все на склады… — залюбовавшись его работой, грустно спросил сменный мастер. — И начальника такого дали, и грузчики любо-дорого…

А Ромашов уже возвращался назад. С прямо зачесанными волосами, в легком пиджачке, он походил сейчас на мальчишку, и это ощущение усиливалось от порывистости и легкости его движений. Как мальчишку, тянуло сейчас Ромашова пристать к любому делу. Радостное ощущение, что все сделанное будет сделано именно так, как нужно, будоражило кровь.

На контейнерной площадке Ромашов увидел Табачникова и остановился. Светлые глаза потемнели.

— Я сегодня, Терентий Макарович, — жестко сказал он, — два дела сделал! Сам топнасосы на конвейер подал и еще — вас выгнал с работы.

Тяжесть, бо́льшая, чем пятитонный контейнер, обрушилась на Табачникова. Какая-то липкая гадость потекла из глаз. Он зауйкал, замахал руками, и Ромашов отодвинулся, чтобы его не забрызгала летящая по сторонам слюна.

Рядом с Ромашовым электропогрузчик поднимал в это мгновение поддон с ящиками. Ящики опасно накренились, и Ромашов, не задумываясь, подставил свое плечо, выравнивая их.

— Спасибо, начальник! — крикнул водитель.

— Езжай! — махнул рукой Ромашов. — По дороге, смотри, не развали!

Отряхнул налипшие на плечо древесные крошки и повернулся к Табачникову.

— Выгоню!

На втором этаже Ромашов полюбовался Гошей, неприкаянно бродившим по складу в поисках кара, и направился в свой кабинет — клетушку, прилепившуюся к лифту.

Сел за стол и посмотрел на часы. Двенадцать минут прошло с того мгновения, когда объявили по трансляции, что остановлен главный конвейер. Право же, на увольнение Табачникова он потратил не так много времени.

Ромашов усмехнулся и снова принялся за бумаги, но тут в кабинетик вошел Миша.

— Фу-у… — шумно выдохнул он. — Все контейнеря развез.

— Развез? — взгляд Ромашова сделался было жестким, но сразу помягчел. Что-то почудилось Ромашову в лице баранообразного мастера. — Хорошо. Иди тогда на второй этаж и командуй там. Теперь ты отвечаешь за снабжение конвейера.

— Я?! А Таб-б-бачников?

— Табачников увольняется… — Ромашов снова склонился над бумагами. Миша посмотрел на вихор, вздыбленный на макушке Ромашова, тяжело вздохнул и пошел к выходу.

— Пусть машинистка зайдет! — попросил Ромашов.

— Пошлю… — не оборачиваясь, чтобы не сбиться с пути, откликнулся Миша.

Никто не посылал Андрея Угарова разгружать топнасосы. Когда его окликнул Ромашов, Андрей шел по своим делам. Он торопился на Дражненскую проходную.

Торопился к Варе.

Вчера они ходили в кино и после сеанса долго бродили по опустевшим улочкам.

— Ты Термометра знаешь? — неожиданно спросила Варя.

— Знаю, — Андрей внимательно посмотрел на девушку. — А почему ты спрашиваешь о нем?

— Так… — Варя опустила голову. — Просто так… А почему ты, Андрюша, никогда не рассказываешь о себе?

— Я убью его!

— Нет! — Варя остановилась, и светло-зеленые глаза ее стали беспомощными и прозрачными до самой глубины, где все измято, все болит сейчас. — Нет! Я очень прошу тебя: не надо. Я ничему не поверю, если это будут рассказывать про тебя другие. Я знаю, что ты все мне расскажешь сам.

Она говорила так, а Андрею самому становилось страшно — таким отчаянным холодом, как в пору безнадежно поздней осени, несло из Вариных глаз.

— Я расскажу… — пробормотал он и, расстегнув пальто, прижал к себе девушку, пытаясь отогреть ее.

Никогда и ничего не боялся Андрей, но сейчас стало страшно, и трудно было разжать отяжелевшие губы. О чем он мог рассказать Варе? О трех годах «общака» или о четвертом, когда вышел на химию?

Летюганск — хороший город, но жить в нем оказалось труднее, чем в колонии. И с каждым днем все темнее и темнее становилось внутри. Он возвращался в общежитие, и пожилая вахтерша, отмечая время, только вздыхала:

— Ой-ей-ёшеньки… Что коммунисты с людей ро́бят?

Она жалела Андрея, и еще темнее становилось от жалости. Тогда был конец декабря, но — какие декабри сейчас? — все вокруг таяло, как весной. Андрей собрал в ту ночь вещички и — без документов! — поехал в город, откуда его взяли четыре года назад.

На вокзале попросил таксиста отвезти в Северный поселок и, ожидая обычного отказа — таксисты неохотно ездили на тот край города, — посулил накинуть трешницу. Таксист лишь пожал плечами и молча включил счетчик. Через полчаса остановил машину.

— Приехали…

— Я же просил в Северный… — проговорил Андрей, вглядываясь в незнакомые кварталы новостроек. Таксист завез его совсем в другое место. Не было вокруг ни низкорослых домишек, ни кривых переулков, освещенных луной, где королевствовал он когда-то. Не было ничего знакомого в этих безликих, залитых мерцающим электричеством кварталах новостроек.

— А это и есть Северный, Андрюха…

Андрей быстро обернулся к таксисту и только теперь узнал в водителе Витька́. Того самого Витька́, которого — единственного из всей компании — не взяли тогда.

— Богатым будешь… — хрипловато сказал Андрей.

— А я и так богатый… — равнодушно ответил Витёк. — Куда дальше поедем?

— К тебе.

Андрей думал, что Витёк испугается, но тот молча кивнул и развернул машину. А потом на квартире, когда выпили водки, взял в руки гитару и запел про кривые переулки, про луну в холодном осеннем небе. Наклонив голову, Андрей смотрел на него и видел, что ничего-то не боится этот Витёк, что кучеряво устроился он в жизни, и сегодняшнее приключение не пугает, а даже нравится ему, и приятно Витьку́ петь сейчас рвущий сердце романс, в который безвозвратно ушли из кривых переулков уличные короли.