Николай Коняев - Пригород

Андрей подумал так и сразу протрезвел.

— Все! — зажав пальцами гриф с дрожащими струнами, сказал он. — Кончилась музыка. Отвезешь меня в Летюганск, парень. Надо к семи успеть, а иначе — на проверку опоздаю. Понял?

Покладистый Витёк и тут не стал спорить. За всю дорогу до Летюганска они не сказали друг другу ни слова.

Андрей должен был рассказать все, но разве можно рассказать об этом?

— Если ты не хочешь рассказывать… — Варя плотнее прижалась к нему. — Не рассказывай…

— Я расскажу… — проговорил Андрей. — Я потом расскажу.

О вчерашнем разговоре и думал Андрей все утро. Станки уже сняли с платформы, и все хлопцы спрыгнули вниз. Наверху остались только Андрей и Сорокин: нужно было сбросить с платформы мусор.

— Слушай! — сказал Андрей, обращаясь к Сорокину. — Вот скажи: можно рассказать, что было, или нельзя?

— Нужно… — пробурчал Сорокин. — Если ты не расскажешь, то за тебя расскажут другие. Только еще хуже расскажут.

— Верно! — Андрей с любопытством взглянул на своего товарища. — А ты, Сорокин, оказывается, только с виду пришибленный!

— Высшая школа закончена… — буркнул Сорокин. — Не слышал, как на собрании говорили?

Андрей засмеялся.

— Хочешь, я тебя поцелую?

Сорокин молча отошел на другой край платформы.

— Поцелуй меня в задницу! — оглянувшись, ответил он.

— Ну, скоро вы там?! — крикнул с тепловоза машинист. — Долго еще ждать?!

— Да чисто уже все! — сбрасывая ногою брусок, прокричал в ответ Андрей. — Езжай!

Он спрыгнул с платформы.

— Максимович! — попросил он. — Я сорваться хочу. Если еще подача будет, звякни на Дражненскую проходную.

Бригадир цепко взглянул на Угарова и кивнул.

Андрей быстро зашагал к Дражненской проходной, чтобы рассказать Варе то, что он должен был ей рассказать. Но не дошел. По дороге перехватил его Ромашов.

— …Везет вашему цеху! — продолжал бурчать сменный мастер, но Андрей уже разгрузил насосы.

— Везет-везет… — передразнил он мастера, вставая на подножку кара. — Это вашему цеху везут и везут. Как в прорву.

Так и не удалось ему выбраться к Варе. Когда подогнал кар к лифту, из-за ящиков вынырнул бригадир.

— Я звонить иду тебе! Силумин подают.

— Иду… — хмуро кивнул Андрей.

Рационализаторское предложение Табачникова быстро распространилось по соседним цехам и отделам. Через час весь завод пропах валерьянкой, а директор — он уже успел отлежаться после разговора с Мальковым, — обходя цеха, чувствовал себя превосходно. Он не схватился за сердце, даже увидев разрушения, учиненные ночью инструментальщиками. Их цех переезжал в новое здание, и на прежней квартире они проломили стену и разворотили фундамент. Но запах валерьянки успокаивал. Со спокойным сердцем директор уехал на совещание в управление.

Хуже обстояли дела у Фрола.

Голубей валерьянкой было не взять, да к тому же еще и летали эти наглецы.

Выбравшись из туалета, Фрол позвонил Сергеевне, но и та ничего не присоветовала.

— Какие голуби? — спросила она, и Фрол услышал шорох развертываемой бумаги. Должно быть, теща собиралась обедать. — Колбасу-то копченую привезут?

— Не знаю… — раздраженно ответил Фрол. — Еще не привезли.

— Сразу позвони! — строго сказала Сергеевна. — Алеше надо на свадьбу.

— Позвоню… — Фрол бросил трубку.

Сейчас, когда все столики были свободны, помещение столовой казалось особенно огромным. Голуби же спокойно сидели на подоконниках, на поперечных балках и только время от времени неспешно перелетали с места на место.

Фрол уселся посреди зала и тоскливо подумал, что голубь, в сущности, является символом мира, и если он и се́рет немножко на обеденные столики, то разве это страшно? В конце-то концов, на этих столиках и без голубей столько грязи! И почему, интересно, санинспекторы решили, что голуби в столовой от нерадения? А может быть, они специально здесь, чтобы вся столовая являлась как бы наглядным напоминанием о необходимости бороться за мир. И зачем только санинспекцию занесло сюда? Нет, чтобы приехала какая-нибудь комиссия, например, по наглядной агитации… Как же… Дождешься на этой работе. Кроме санинспекторов да народных контролеров, не с кем и поговорить. Ну разве можно так жить?

Жить так было нельзя, но Фрола выручил заглянувший в столовую Карапет.

— Ты этого… — посоветовал он. — Ты мелкашку попроси у Малькова.

— Карапет! — вскричал Фрол. — Да ты ж голова! Да я… Хочешь, я…

Он хотел пообещать Карапету копченой колбасы, но вспомнил суровый наказ тещи и только потрепал находчивого друга по плечу.

Мальков долго не соглашался, но Фрол с самого начала знал, что винтовку он получит. Каждый день жена Малькова забирала в столовой два бидона с объедками для кабанов, и деться Малькову было некуда.

Первые выстрелы оказались неудачными… Ударившись в потолок, пули рикошетом прыгали по стенам, сбивая штукатурку.

— Дай! — прищурившись, проговорил Мальков. — А то ты руками трясешь, словно бабу первый раз щупаешь.

Щелкнул выстрел, и голубь шмякнулся на пол.

— Так-то… — кривовато усмехнулся Мальков и передернул затвор. Со звоном вылетела пустая гильза и покатилась по полу.

Среди голубей началась паника. Роняя на столики перья, они бились под потолком, но пули настигали и здесь. Несколько птиц, неуклюже расщеперив крылья, бились на полу. Фрола охватил нехороший азарт. Он схватил за крыло подраненного голубя и — с размаху! — ударил его головой о радиатор батареи парового отопления. Грязно-серыми хлопьями брызнуло что-то на желтую стену.

Смерть пьянила. Когда Мальков вставил в винтовку новую обойму, Фрол снова взял мелкашку в руки. Первые два выстрела удались — голуби тяжело шмякнулись на каменный пол, но третьей пулей — Фрол слишком низко опустил прицел — вышибло стекло. Еще одно окно разбили обезумевшие от страха голуби.

Скоро все было кончено.

В окна вставили картонки. Уборщица вытерла со столов кровь. Мертвых голубей сложили в мусорные бачки и вытащили в коридор. Все еще багрово-красный, Фрол ходил по столовой и потирал руки.

— А что? — сказал он. — Их ведь, к примеру, и приготовить можно.

— Почему нельзя? — отозвался Мальков. Он аккуратно запаковывал винтовку в чехол. — В войну за милую душу ели. Да и потом тоже. Это сейчас они всякую гадость жрут…

— А давай сварим их! — предложил Фрол. — Дичь все-таки.

Когда поднялись по пригорку и вышли на заводское поле, идти стало труднее. К вечеру здесь поднялся ветер, он нес с городских развалин кирпичную пыль. Пыль царапала кожу, забивалась в складки одежды. Идти было трудно, а под ногами — красная — сухо шуршала трава.

Ромашов знал, что ветер вскоре должен стихнуть, может быть, это случится ночью, а может быть, к утру, но обязательно случится, и тогда снова, захлебываясь, заплачет завод, и рыдающие звуки понесутся во все стороны, раскатываясь эхом в городских развалинах, достигнут Дражни, разбудят всех, и снова дефективные побегут к заводу, чтобы больше уже не вернуться назад.