Елена Стяжкина - Розка (сборник)

Да, она этого просто не допустит. Не позволит оторвать молодежь от профессорско-преподавательского состава. И личный пример Вовка будет как нельзя более кстати. И вот прямо сейчас, прямо сейчас это нужно решить. Потому что и сам Арсений когда-нибудь тоже будет деревом в кадушке. А потом пойдет на поправку и вступит в должность почетного ректора. Прямо сейчас. Этот важный вопрос нужно решить прямо сейчас…

«Все-таки «Кувшинки?» – перебил ее мысли иностранный гость. – Вы уверены? Разве вы видите себя кувшинкой? М-м-м-м…»

Он улыбался сердечно и спокойно. Отец Ольги Петровны улыбался так на рыбалке. Всякую мелочь он бережно вытаскивал из сети или снимал с крючка и бросал в воду. И улыбался… Возможностям своим и нерастраченной злой силе. Задушенным инстинктам тоже, потому что мог бы убить и съесть, но отпускал, вздыхая облегченно: «Расти еще, расти…»

«Неужели? Не могу поверить…»

«Но…» – Ольга Петровна закашлялась. Крючок оцарапал горло, щеку, но, кажется, был изъят. Море… Отовсюду подступало море. Не мариупольское, мелкое и странное, записанное в нелепости большого индустриального пейзажа. Какое-то другое – теплое, с прозрачной водой, какое-то огромное море, а может быть, даже океан, в котором Ольга Петровна оказалась сразу голой, но это было не стыдно, а вполне нормально. А потом оно исчезло, это большое море. И Ольга Петровна успела пожалеть о туре куда-нибудь на Мальдивы, который она долго откладывала, потому что реформы, потому что не на кого было оставить Старого Вовка и Арсения Федоровича – тоже не на кого. Она продолжала видеть себя голой. И этот умник, французский выпердыш, явился прямо в голову, уставился на нее, почему-то без всякого осуждения и насмешки и прошептал что-то. Она не услышала и не поняла, как не услышала его в первый раз. «Что вы такое говорите?» – спросила Ольга Петровна строго. «Можно на «ты», – усмехнулся он. – Я разрешаю. И это – реплика… Реплика. Помните?»

Она помнила, да. Весь этот ужас и позор, который теперь уже не был ни ужасом, ни позором. Ведь можно же чего-то не знать, правда? А потом узнать. Узнать – это как одеться, прикрыться. Но сейчас она видела себя голой. Она была как Адам. Хотя, конечно, правильнее было бы думать «как Ева». Она была как Адам – настоящее среди искусственного. Она все время была как Адам, бегая между костюмом Старого Вовка и нового Арсения. Бегая и останавливаясь, присаживаясь в траву, которая колола попу, и предлагая им тоже – раздеться и быть как Адам.

Ольга Петровна не была согласна с тем, что это только реплика. Целая жизнь – вот что это было. Ее собственная, важная, целая жизнь. Можно было бы выбрать другую, но она не знала, что можно. Поэтому все-таки, наверное, как Ева. Как дурочка Ева, согласившаяся на пикник с чертями.

«Пусть тогда это будет «Завтрак на траве», – сказала она громко. – Список, знаете, вообще не пригодился… И «Кувшинки» эти – ерунда. Где я и где кувшинки? Правда?»

«Правда», – согласился Питер, записывая что-то себе в блокнот.

«Нет! – закричала Ольга Петровна. – Нет! Не спешите! Мне не Моне. Мне Пикассо, пожалуйста. Вот эту его перекличку. Реплики вот эти. Чтоб лица не узнать. А то папа увидит и расстроится. И студенты узнают – будут смеяться. Мне «Завтрак на траве», но чтобы лица не узнать. Пусть там грудь, соски, живот. Их вообще у меня никто не видел. А лицо пусть будет, как там. Всеобщее такое лицо, как у всех голых, завтракающих с одетыми, ладно?»

Клипы… такие клипы… Бич поколения. Что вы о нас знаете? А о себе? По-ко-ле-ни-е. Все правильно? Я ничего не перепутал? Клипы, да… Картинки можно соединить только по накурке. Но что-то точно за что-то цепляется, Иначе зачем бы им тусоваться всем вместе? Она в Италии, моя мама. Она в Италии, и я поехал к ней, чтобы стать пиццейоллой, или чтобы мести улицы, или чтобы строить. Но что там можно построить после Микеланджело? Это кем надо быть, чтобы хотеть там что-то построить? Я дембельнулся весной. Написал ей смс-ку – дату, номер поезда и вагона. Клип, видишь? С флешбеком. Сначала вокзал, потом Италия. Она сначала меня дождалась, а потом уехала. Потом, а не черти что, как ты подумал. Была хорошая погода. Теплая и сухая. Я вышел на перрон, а она на него легла. Обхватила меня за ноги и лежала какое-то время тихо. Она держала меня крепко, я не мог двинуться с места. Тогда я присел и сказал: «Ну, мам. Вставай… ты запачкаешься». А раньше она мне говорила: «Ты запачкаешься». И это был, ого, какой аргумент.

У меня было счастливое детство. Без балды. Счастливое и лучше, чем у многих. Счастье – это такой щенок внутри, щенок. Которому все нужно, интересно, вкусно и чисто, даже если он заляпался по уши. Тут не важно, привитой он, чейный, модный или дворняга. Важно, что щенок. Баба Катя умерла в самом начале войне от сердца. Разозлилась на всех, испугалась и умерла. После этого я их вывез, тетку и маму, и сразу ушел. Знаешь, как упирались? О! Электричество ж бесплатное, комнат сто штук, мебель опять же… Где двум женщинам взять будет такие кровати с сетками? Столы где взять, чтобы на каждую по десять штук? Я сказал: «А хоронить вы меня как будете? Втайне от оккупационных властей и полицаев? На секретном участке кладбища? Как? А на могилу ходить – через посиделки в руснявом гестапо?» Они сразу и согласились. Похороны – это серьезно. Но вот что тоже важно и про любовь – моя могила оказалась сильнее, чем бабы Катина.

Сильнее. Она лежала, обхватив меня за ноги, я присел, потерял равновесие, упал на жопу, завалился на бок и получилось, что тоже лег на перрон. «Ты простудишься, мой зайчик, – сказала она. – Ты простудишься, немедленно вставай».

Не очень мы запачкались и вообще не простудились. А в июле она уехала, чтобы попробовать стать нелегалкой, как тетя Ира. У тети Иры все получилось. И они обе хотели, чтобы получилось у меня. Я побыл с ними неделю, ослеп от солнца, почти согласился, что попробую, но оступился на море. Споткнулся о клип в голове.

Ты видел заминированное море? Не синее оно, не голубое, оно как поверхность металла, как никелированная сталь. Оно теперь нож, а не море. Хочешь поплавать – превратишься в ржавчину. В Широкино не купаются. Там такая тишина стоит, пока русские не начинают долбить. Там такая тишина, что даже псы ходят на носочках и не лают. Можно сдавать Широкино на декорации для Голливуда. Яркое солнце, яркое… Я зимой там был и летом к своим ездил. Всегда яркое. Яркое солнце, ветер, тишина и ходячие мертвецы с той стороны. Толпы укушенных зомбаков. Мы для них не люди, а еда. Просто мясо. Поселок в развалинах, но два деда живут. «Моя земля, – говорят. – Моя земля». С холма хорошо видно море и мины… Что, сука, надо иметь в голове, чтобы минировать море? Что, сука, надо иметь, чтобы стрелять по ветрякам? Они все время хотят жрать и прут на живое. Море – живое, понял? Ветер, солнце… Все живое.