Елена Стяжкина - Розка (сборник)

Когда Наташа Кордашевич вскрыла вены в третий раз – на лестничной площадке, перед его дверью, перед квартирой, которую мать выменивала долго и доплачивала за нее много, доплачивала за центр, за соседку – старую балерину, и соседа – тренера по боксу, за целую семью на третьем этаже, где все были начальниками в третьем поколении, – когда она вскрыла вены, на этот раз правильным движением вдоль, чтобы умереть, а не поперек, чтобы напугать… Когда снова брызнуло, выпулило кровью-фонтаном, Арсений втащил ее в дом, пытался, идиот, промокнуть, перевязать, отмыть, отмыть – ее и площадку, а она, Наташа Кордашевич, все орала: «Почему? Почему?» Надо было звонить в «скорую», но тогда ей могли бы пришить «дурку»… Но пусть бы и пришили, только не из его квартиры. И умереть, если так хочется, она тоже могла бы в каком-то другом месте. Номер хирургии, где Димка подрабатывал санитаром, дали в справочной. И он, все еще друг, оказался там, на дежурстве. Счастливый случай. Счастливый билет. «Приезжай, она вскрыла себе вены, приезжай срочно, бери такси. Деньги есть».

Да, деньги были. Сто рублей он скопил, чтобы были свои. Сунул Димке легко, не жалея: «Забери ее. Забери куда-нибудь…» – «Одевайся, поехали вместе», – сказал Дима. И Арсений завизжал: «Какое вместе? Я не хочу вместе. У меня ворс во рту от одеяла, когда я ее вижу. Я как будто все время полиэтилен жру, когда она рядом. Я не поеду. Увольте». Вот это «увольте» вообще неизвестно откуда взялось. Но, кажется, прозвучало убедительно. Дима увез ее. Наверное, зашил и, наверное, успокоил. Она забрала документы, отчислилась и поехала, как говорили в группе, по монастырям. Через два года вернулась – восстановилась, написала на него жалобу ректору, требовала разбора персонального дела и всеобщего комсомольского собрания… Арсений встречал Наташу Кордашевич на факультете, но она никогда не поднимала на него глаз и не здоровалась. Носила его варенки, его ремень, носки «адидас» и черный платочек, завязанный узлом под горло.

Арсению было страшно, потому что он ничего не понимал и совсем не знал, как с этим можно разбираться. Он боялся совсем не того, о чем беспокоилась мать. Не вылета из университета, не тюрьмы за доведение до самоубийства. Здесь все было ровно и плоско. Материн страх не трогал и казался досадным и почему-то пыльным. Он боялся, что Наташа Кордашевич может добиться своего. Исхитрится и проглотит, украдет, посадит на цепь, увезет в село к своим родителям. Или, например, зарежет. Она больше не была похожа на лошадь. Курсируя между церковью и комсомольским бюро, она стала похожа на ядерный удар, который вот-вот состоится, а потому надо двигаться в эпицентр, чтобы сократить муки ожидания, чтобы закончить это все быстро. Но у Арсения не было аргументов, которыми это дело можно было бы кончить.

Однажды он разделся догола и долго и подробно разглядывал себя в зеркале. Ничего достойного вот этой всей дикости или любви, или как там это у нее называлось, он не увидел. Он сам бы на себя не клюнул и не повелся, он не смог бы повеситься или пораниться из-за себя. Ну, ничего такого, ничего абсолютно. Мужества рассказать Наташе Кордашевич о своей пустячности у него не хватало. А друг Дима… Как будто друг… зачем-то вернул сотку и сказал: «Хватит, Сеня, больше не хоу». – «Мне что – тоже вены вскрыть, чтобы ты меня не бросал?» – спросил Арсений. «Не смешно», – ответил Дима. И это тоже, в целом, уже было ровно и плоско. Чуток разве что саднило, детская дружба, вместе со школьной скамьи, то да се… но по сравнению со страхом оказаться на цепи, было полной ерундой.

В этой тягучей болотной истории Арсений ощущал устойчивую нехватку – воздуха, движений, маневра, жизни в том виде, какой она казалось правильной. Нужно было что-то чувствовать и понимать, но он не мог и не представлял, с какой стороны к этому всему подобраться. Хотелось крепко зажмуриться, а потом резко открыть глаза – и чтобы все было, как было. Пусть даже и с Наташей Кордашевич, но той, нетяжелой, полезной Наташей, которая была к нему щедрой и невзыскательной. И еще постоянно хотелось колбасы.

«Что делать будем, студент Кайдаш?» – спросил у него Старый Вовк, вызвав к себе в кабинет.

«Оставаться с комсомолом», – буркнул Арсений.

Он так смеялся. Они все так потом смеялись, эти старые прожженные советские волки, ухватившие чутким носом запах перемен – перемен нестрашных, ни к чему не обязывающих, записанных все теми же словами, от которых когда-то было и холодно, и жарко, а теперь – в долгом, сколько Арсений себя помнил «теперь» – никак…

«Я не хочу участвовать в вашем проекте, – сказал Арсений. – Мне не интересно».

Господин Питер сделал вид, что не слышит. Господин Питер сделал вид, что очень занят разговором с Ольгой. Господин Питер, мягко улыбаясь, что-то записывал в блокнот.

«Мне не интересно! – выкрикнул Арсений и постучал ладонью по столу. В конце концов, он тут был пока что начальник. – Попрошу вас освободить помещение. У нас сейчас совещание по вопросам успеваемости. Приходится отчислять нерадивых студентов. Ничего не попишешь… Роман Анатольевич, заберите с собой студента. Ольга Петровна, Степан Николаевич, я вас больше не задерживаю. Господин Йонасон, было очень приятно познакомиться… До свиданья!»

«До свиданья!» – еще раз, громко, со всем надрывом, на какой был способен, прокричал Арсений Федорович. Никто не шелохнулся. Нет, какие-то движения были. Ковжун потер нос, Ольга Петровна сняла с рукава нитку… Или не нитку, что-то сняла с рукава. Господин Питер широко улыбнулся и зевнул. Роман нацепил на нос очки. Очки с обычными стеклами, для солидности, а не для здоровья. Студент, фамилии которого Арсений не знал и не собирался узнавать и помнить, перебирал картинки в телефоне. В естественном смысле, который так радовал Старого Вовка, все они шевелились. «Движение – основное свойство материи». Это Арсений усвоил. Они шевелились, но не в сторону выхода. Не в сторону недвусмысленного приказа, который он, ректор Арсений, отдал ясно и, кажется, даже жестко.

«Это что? Розыгрыш? Рейдерская атака? Арест? Что происходит? В Интернет меня хотите снять-выложить? Что?» Хватило ума, хватило осторожности не заорать вслух.

Мутоновый воротник, ворс от верблюжьего одеяла… Полный рот, набитый воспоминаниями, которые давно были списаны как негодные. Прохор Громов, «Угрюм-река»… Что такое? Арсений не заказывал никаких римейков. Но перед глазами вдруг вставала невинно убиенная Анфиса, на которой в Свирске каждый дядька – большой или маленький – хотел жениться, Анфиса совсем не похожая на себя, но почему-то похожая на Наташу Кордашевич. Друг Дима, его странная бабка, околоточный-участковый… Кадры и картинки из жизни, которую он точно не считал своей и давно уже не вспоминал.