Аркадий Сарлык - Ухожу и остаюсь

— Так это же я так сочинил…

— Может, и сочинил, да не ты. Совсем заврался, бесстыжая рожа!

— Да я это, я! — упорствовал автор, сдерживая рыдания.

Бабушка вынуждена была пойти на крайность:

— Ах ты, бессовестный! Сиди на кухне, пока не признаешься.

С полчаса я сидел на кухне в невозможном одиночестве, слизывая соль с губ и щек и нахально шелуша черную штукатурку. Когда она вошла, я топнул на нее ногой, взвизгнул:

— Все равно это я! — и разревелся в голос.

Война по поводу четверостишия длилась с месяц. Я проявил упорство Галилея и даже большее, не уступив угрозам и не поддавшись на обещание купить мне черешни и пастилы.

Пришлось нам обоим забыть о моем дебюте, и я вспомнил о нем только сейчас, когда моего первого критика уже не стало…

Бабушка любила все добротное, и нас в ее старом доме окружали только вещи, отмеченные знаком этого качества. Такими были старинные часы с цилиндрическими медными гирями, ни разу не остановившиеся на бабушкиной памяти, да и на памяти Папаши (моего прадеда) тоже. Они мерно шли — именно шли, а не тикали — вот уже более века, отставая минут на пять за месяц. Да и куда им было спешить? Ведь по расчетам хозяйки им надлежало дойти аж до второго пришествия, которого бабушка ждала где-то на рубеже тысячелетий. Такими были священные книги в черных жестких переплетах, покрытых патиной плесени, с огромными медными застежками, отстегнуть которые было невозможно, не почувствовав, что снимаешь засовы с дверей тяжелого ветхого мира с безапелляционными законами и жестокостью всезнания. Из них бабушка и узнавала о сроках конца света. Правда, они предусматривали, насколько я понял, скользящий график, и близость даты зависела от решительности толкователя. А она могла возрастать под действием внешних причин, например, недоверия слушателя. Такое случалось, когда к нам приходила тетя Шура, бабушкина двоюродная сестра — миниатюрная старушка с кукольным румяным лицом.

Попив чаю, мы рассаживались по местам: они за могучим дубовым столом супротив одна другой, обложившись фолиантами и воинственно поблескивая друг на друга очками в одинаковых оловянных оправах с резинками, а я на громадном дубовом сундуке с плоской крышкой, некованом, служившем мне по ночам одром. Я важничал не меньше, чем они, понимая свою роль в этом представлении: без меня оно теряло бы смысл (я был маленьким зрительным залом).

Начинала тетя Шура, мнившая себя, и не без основания, знатоком писания:

— Вот я и говорю: недолго нам маяться осталось.

Имелось в виду всем нам, включая и меня. Бабушка, может быть, чувствуя некоторую вину и долг передо мной, а может быть, из строптивости характера возражала:

— Ну чего уж недолго. Вот же сказано: в конце второго тысячелетия. Значит, и мы с тобой, слава богу, сами помрем, и они вот (жест в мою сторону) поживут еще.

— И-и, матушка, — начинала заводиться гостья, — поживут, как же. Чай, конец тысячелетия считается сто лет! В любую минуту нагрянет и спрашивать не будет.

— Это, конечно, — не желала открыто перечить бабушка. — Но и сама посуди: в четырнадцатом тоже ждали, ан обошлось. А в семнадцатом-то, и до двадцатого: ни власти, ни порядка, и голод-то тебе и мор. Ведь все по писанию было: брат пошел на брата, сын на отца. С семи городов люди сходились в один град, а земля не рожала злака… Да вспомни, чай, как отец Мефодий стращал: скоро, говорит, теперь скоро, совсем скоро…

— И было бы, — загремела маленькая тетя Шура, — все было бы. Да ведь не все были такие, как ты, — вертихвостки. Ведь я за день тыщи поклонов клала… На Светлояр-то ходили, и постились — теперь так не могут, себя жалеют, истошшаются, вишь. А Собор-то сколько раз собирался! От нашего прихода тоже в Лавру ходили. Глафира-то еще с ними, не помнишь, чай?

— Помню, помню, — засуетилась бабушка и, кажется, слукавила.

Но тетя Шура продолжала обличать по крупному счету:

— Ну коли помнишь, так и скажи, сколь грибов-то уродилось тогда, а? Жуть! А какие закаты были?! Чистая кровь по небу. Спаситель-то наш крови не жалел, предупреждал нас! Но уж и мы молились, как дай бог теперь кому… Уж так истово, с таким страхом.

Она поутихла, вспомнив страх, мы благоговейно молчали. Потом встрепенулась, сообразив, что не рассчиталась с нами полностью.

— Вишь ведь ты как?.. Не стращал Мефодий-то отец, нет, не стращал! Он сердцем все чуял. Он же перед смертью, царствие ему небесное, какую епитимью на себя наложил? Пешком до Ерусалима дойти!

— Слышала я вроде про это, — робким эхом откликнулась бабушка. — Ну, а как, дошел хоть, не знаешь?

— Да нет. Он же в голос пророчил! Говорят, в Нижнем и забрали. Так его больше никто и не видел. Да… Вот так всем миром и упросили вседержителя, пока ты женихов-то считала…

Нам с бабушкой было стыдно.

Теперь, парализовав противника, гостья вещала спокойней:

— Были тогда в людях и страх, и вера, было кому матушку-заступницу вспомнить. А теперь что? Ведь, случись, и помолиться-то некому. Нас немного осталось, а эти, — жест в мою сторону, — все нехристи.

— Да штой-то? Крестила я его, четыре года уж как крестила, и молитвы он знает! — теперь бабушка, оскорбившись, начала набирать голос. — Ну-ка прочти: «Господи Исусе Христе сыне божий…»

Тетя Шура перебила:

— Да полно, Феня, куда уж им. Ты вот гляди: все сейчас сбывается, как по калипсису положено: люди все изверились, не чтут ни бога, ни родителей; народы восстали, и главное-то что: идет щас опасность с Востока, все, как в пророках сказано. Слышала, чай, что Китай поднимается? А Израи́ль-то, Израи́ль! Вот придет оттуда антихрист — мессия, по-ихнему, и все. И конец. А огню-то хватит. Вон какие бомбищи напридумали.

— Водородные! — услужливым хором вплелись мы.

Она снисходительно кивнула:

— Вот-вот. Как хошь назови, а немного, знать, осталось ждать. Да, немного. Ну, пошла я, пожалуй. Коровка-то не доена. Совсем немного… Мычит уж, чай, сердешная… Щас… щас… Скоро уж…

Вечер прокрадывался с Волги в нашу улочку, на цыпочках подбирался к самому дому, заглядывал в окна и, наслушавшись старую вещунью, зрел страхами.

Пока бабушка, наладив лампу-трехлинейку, провожала гостью, я сползал с сундука, стараясь не смотреть на окна, откуда глянуло бы на меня нечто зыбкое и белое, притворяющееся моим отражением, и мелкими старческими шагами бежал на деловитый звук далеко внизу запирающихся дверей.

С неделю после этого она молилась усердней, как в периоды, когда крепко хворала. В остальное время она не была очень религиозной…

Но конечно, главным достоянием бабушки были письма — разные, часто написанные на больших голубоватых листах, иногда на клочках бумаги; их было много. В них были стихи: надсоновские и соловьевские, и классика, и самодеятельные. Авторы писем были в основном офицеры, приезжавшие на маленькую станцию Сейму в летние лагеря и «оставляющие здесь свои сердца», как куртуазно выразился один из них, которому, по его же признанию, «природа сделала безумный подарок, дав ему дар поэта».