Аркадий Сарлык - Ухожу и остаюсь

Среди бурных подготовительных хлопот я вырвал сутки, чтобы съездить на родину, «отметиться».

Была весна. Городок пропах яблоневым цветом. Ничто не предвещало беды нашему дому. В сумерках он выглядел замкнутым и даже самодовольным.

Как всегда, не достучавшись снизу, я подошел к одной из двух ветел, посаженных по углам Дома бог знает кем и когда, а теперь изрядно общипанных и, воровато оглянувшись, крикнул как можно более по-мальчишески звонко (ситуация не располагала к солидности):

— Бабуся! Бабуся! Бабуся!

Во всех домах в зоне обзора колыхнулись занавески. Наша продолжала висеть строго. Повторив тройной зов еще дважды, я увидел, как в угловом окне второго этажа наконец занавеска чуть отодвинулась, и бабушка, приложив руку козырьком к морщинистому лицу, надолго припала к окну — всматривалась в меня. Я стоял в конусе тени от ветлы и нарочно не двигался, чтобы помучить ее. Тогда бабушка сама подвигалась за меня и, ничего не разобрав, сдалась: достав лампу откуда-то из-за спины, трижды качнула ею, как заговорщик в приключенческом романе. Это означало:

— Иди уж. Хоть ты и выкобениваешься, я тебя признала.

Да и мудрено было не признать: более пятнадцати лет повторяется эта сцена. Правда, с годами все реже и реже, а последние пять лет ровно два раза в году: весной перед очередной экспедицией и осенью по возвращении. (Это-то я и называл «отметиться».)

Открыв дверцу в невероятно рассохшихся воротах, я шагнул в кромешную темноту двора. Немного постоял так. Привык. На ощупь вдоль стены, поднимая ноги и опасаясь кадушки, где-то тут стоявшей, пошел в направлении входа в нижние сени.

Откуда-то сверху во все щели начало пробиваться радостное марево бабушкиной лампы под аккомпанемент далекого уханья внутренних дверей, гуденья Двери, бряканья задвижки, скрипа ступеней и, наконец, настороженное и необыкновенно ясное:

— Аркаша, ты ли?

Вот упрямая! Я успокаиваю внезапно осипшим голосом:

— Я-я, открывай.

Бабушка коленом вышибла полутораметровый крюк и распахнула нижнюю Дверь. Я, немного волнуясь, взглянул на нее, ища новые следы разрушения. Слава богу, все по-прежнему: в свете лампы на меня смотрело привычно-дорогое лицо, бледное, чуть одутловатое, кажущееся много моложе из-за пытливого взгляда, нацеленного в меня. На огромном крутом лбу глубокий шрам. (Тоже история. Во время войны бабушка, в очередной раз угорев, упала с лежанки, ахнулась головой о высокий дубовый порог и сутки пролежала у двери с разрубленным лбом в луже крови. «Совсем уж отходить начала — хорошо так стало, покойно; да помешали: стучат и стучат внизу, думаю, что такое, открыть бы, не от дочки ли которой письмо? И поползла потихоньку…»)

Облобызались троекратно. С удовольствием касался скулой дряблых морщинистых щек с редкой седой щетинкой на подбородке.

Затем легко накинул крюк — в детстве учился этому часами — и пошел следом за бабушкой, медленно, без помощи рук поднимающейся с лампой по почти вертикальной лестнице.

Разговор был такой:

— Запер ли дверь-то? А то, может, не сумел?..

— Суме-ел!

— Что уж вы, милые мои, никогда не предупредите? Мне же тебя и угощать нечем!

— Да не нужно ничего. Мне на тебя посмотреть, я и сыт.

— Ну как это не нужно? С дороги-то, чай, голодный! Вот хорошо у меня стакан молока есть, и манка всегда, слава богу… Сейчас каши с комьями, как ты всегда просишь… Или разлюбил?

— Люблю-люблю, бабуся. С комьями.

— А может, яичницу с молоком и булкой? Булка-то есть, французская, вчера брала две, да мне одной на неделю, без зубов-то.

— Да нет, бабуся, лучше каши.

— Ну и правильно. Оно попроще да посытней. Да что уж ты как старик, опять бороду отрастил! Тебя и девки-то, наверное, не любят, скажут: помоложе найдем. Хе-хе-хе.

— Наоборот, бабуся, теперь только таких и любят.

— Ну не знаю, что нынче за девки пошли: ни стыда, ни гордости. Вот мы, бывало…

Я пошел осматривать владения.

Тем временем на кухне уже шумел пожилой трудяга-примус, грелось молоко пополам с водой, из манной крупы удалялись черные «шевячки» («мыши проклятые»).

Я прошел по коридору во вторую комнату, а через нее — в горницу и закрыл за собой дециметровой толщины дверь. Она с чавканьем захлопнулась, начисто отрезав кухонные звуки. Тишина. Как в склепе. Довольно узкая комната с окнами-амбразурами и низким — рукой достать, крашенным желтой масляной краской закопченным потолком. Тишина-а!

Но вот возник мерный звук. Это старые часы шли себе, не спеша ко второму пришествию. Большой тусклый желтый маятник, как круглая гильотина, с каждым взмахом перешибал пополам секунды, и они падали вниз, в дубовый сундук с плоской крышкой, ни разу при мне не открывавшейся. Сколько же их туда нападало за сто лет? Считаю машинально: не меньше трех миллиардов.

А вещи-то, вещи! Боже мой, что стало с ними? Всех их постигла судьба пресловутой шагреневой кожи. Все превратились в свое уменьшенное, ветхое, убогое подобие.

Дом, казалось, жил созерцанием своего угасания.

— Да откроешь ли ты, наконец? — бабушкино раздражение преодолело-таки толщу двери.

Я бросился на помощь, распахнул дверь, выхватил из ее рук кастрюлю с еще плюющейся кашей, поставил ее на белую изразцовую лежанку (ту самую). Бабушка достала из горки тарелку, чашки и большой красный термос с драконом. Комната наполнилась движением, паром и бабушкиным нескончаемым разговором. Вещи же, казалось, налились душой — они расправились, набухли до почти естественных размеров. В конце концов, все не так страшно…

Я жевал крутую кашу с комьями недоразмешанной муки (спецзаказ), мы, фыркая, как встарь, пили чай («жаль вот только — термос, самовар-то прохудился»), беседовали.

О бабушкиной панацее (система: «Мед-йод — и никаких лекарств»); о моей науке («Затмение снимаешь, а я вот сколько живу — ни разу не видела» и «Когда же ты станешь профессором?»); о мировых достижениях («Что, на Луне-то ходят, да не наши? А потом, мол, нам туда не надо»); обо мне («Скоро ли ты женишься? Правнука бы или правнучку — все равно, посмотреть»); о доме и о себе («Никто что-то на наш дом не зарится. Ну а коль и продадим, куда я на старости лет из своего-то дома? Хоть и родные дочки, а все, считай, „в люди“»).

Тут ее лицо неожиданно легко, будто гуттаперчевое, кривилось, и текли близкие, как у детей, слезы.

Я успокаивал ее:

— Ну и ладно, не хочешь — не продавай. Еще лет пять погниет, а там, может, придумаем что-нибудь. Или я квартиру получу — заберу тебя к себе.

Слезы как теплым ветром сдуло. Правда, поартачилась немного:

— Ну куда я тебе — старая? Ты еще молодой, тебе самому жизнь строить надо.

Подивилась, что ей ровно через месяц — восемьдесят восемь. Это ж надо!

Я пожурился, что в день ее рождения буду аккурат в Магадане, и сейчас вот без подарка. Она вступилась за меня: