Аркадий Сарлык - Ухожу и остаюсь

— Да что ты в самом-то деле. Какие еще подарки — только деньги переводить. Привез меду, мне больше ничего и не надо. До следующего приезда хватит, а там еще привезешь. Кстати говоря, ты хоть скоро ли из Сибири-то своей вернешься?

— С Чукотки? Да где-то в октябре. В общем, жди перед ноябрьскими.

— Напишешь ли? Ну хоть мале-енько!

— Ну, может, напишу. Точно не обещаю. Сама знаешь, какой я писарь. Вот осенью приеду — все оптом выложу.

— Дожить бы до осени…

— Опять ты за свое!

— Ой, да что это я? У меня же есть, чем тебя угостить!

Достала из горки початую бутылку кагора.

— Вот, причастись за мое здоровье. Целебное: в церквах зовут «христова кровь».

— Только вместе с тобой.

— Ну и я уж пригублю заодно.

Радостные, оживленные, приподняв рюмки с темной жидкостью, замираем, выжидательно глядя друг на друга.

— Ну, милый внучек, дай бог тебе счастья и крепкого здоровья!

— И тебе!

Выпиваем. Бабушка мгновенно хмелеет. На щеках проступают розовые пятна. Ставит рюмку, начинает:

— Ох, на меня уже и повлияло. Да ты себе еще наливай, а мне больше хватит. И так, наверное, думаешь: бабушка-то у меня пьяница. А я только, как недомогание какое, ложечку в чай, мне вроде и легче. Это теперь, как что — лекарствами начинают пичкать. Ну и — одно лечат, другое калечат. Тебя вон чуть насмерть не залечили. Знаешь ли? Рассказывала ведь! Приехала как-то ночью уже к Иечке, матери твоей, смотрю, она к урокам готовится, из-за книг-то, как из-за забора, выглядывает, а ты сидишь, синий, тощий, слабенький, — смотреть на тебя не хочется. Хотела тебя чем-то угостить, а она говорит: этого нельзя и того нельзя, у него еще желудочек не сформировался. Вот микстура, и дашь ему утром в блюдечке рисового отвару. И больше ни-ни, не то колики будут. Ну и утром пошла было в школу. Но с порога вернулась и говорит: знаешь, мама, врачи прямо не говорят, а мне кажется — он не жилец. Про тебя. Но это ничего, я перенесу. В конце концов, там тоже дети, и совсем мне не чужие… Представляешь, что заявила? Ну ушла она на работу, а я посмотрела-посмотрела, сделала пельменей, мяса-то немного с собой привезла. Сварила несколько штук, нанизала один на вилку и тебе показываю. А ты и рот открыл, как галчонок. И смотришь то на меня, то на пельмень с тоской. Ну, думаю себе: если умрет, так все одно умрет, но не от голода же! И дала тебе. А ты и съел. И другой. И все, что там были. Сижу, жду коликов. Думаю, дура, ведь если что, засудят. А ты поел и заснул. Смотрю, и розовый стал. И даже симпатичный. А Ия вечером пришла, мне ни одного не позволила тебе дать: «Ты что, с ума сошла?.. Как ты не понимаешь, врачи же!..» Тут я и подумала про тебя, что, если не возьму, залечат, и про себя вспомнила: я вот на что плоха была, совсем умирала, а лекарств в рот не брала и резать себя не давала. А все, кто вырезал — сколько их, язвенников-то было, — где они нынче? А я вот живехонька! А все — одно средство — Иван Саввич, спасибо покойнику, научил: кагор, алоэ, мед. Ну, да когда понадобится, рецепт с бумагами найдешь. Да ты наливай себе еще, не стесняйся. А увидишь где, купи мне бутылочку, а то что-то давно не было видно. Водка есть и всяка гадость, а кагора нет. Может, делать перестали?..

Бабушка в состоянии выговариваться часами. Предлагаю:

— Бабусенька! Раз мы с тобой во хмелю, давай тихохонько споем.

Она смеется.

— А что петь-то будем? Я уже все, чай, перезабыла, а ты тихонько-то не можешь: с детства не поешь, а орешь, что дверь скрипит.

На правду не обижаются. Прошу — ее любимую, про чайку. Она начинает волноваться. Убрала руку со скатерти, голову наклонила чуть набок, откашлялась, глаза сквозь стену:

Голос и вправду ослаб — тихий и дребезжащий, но поет чисто, как-то очень благородно. Правда, «у чайки…» совсем не вытянула и сконфузилась было, но я поощрительно покивал и показал большой палец. Дальше, с того места, где «…девушка чудная чайкой прелестной над озером тихо, спокойно жила…», голос ее начал крепнуть и почти перестал замирать. А последний куплет прозвучал чуть ли не радостно:

Кончила она явно довольная собой.

— Па-па-па-па! В тебе погибла большая артистка, — льщу я ей.

— А что, может быть, если бы меня учили, — и начала безудержно хвастать: — Мне один поклонник говорил: «Феня, вы здесь, как большой бриллиант в куче мусора. Бросайте, — говорит, — все и бегите в город, а то совсем пропадете». А мне отца было жалко! Так и пропала. И папаша не против был, чтобы я училась. Когда я три класса кончила восьми лет с грамотой да подарком, учительница ему и скажи про мои способности. Ему бы тайком, а он ослушаться не хотел. Подошел к Бугрову и просит разрешения меня в гимназию отдать. А хозяин ему: «Бабе дорога — от печи до порога. Приучай, — говорит, — лучше к горшкам да ухватам». Крутого нрава был. Да… К нему бы вообще не подходить, а после этого разве поперек пойдешь? Так и осталась неученой. А желание-то было. Ох, какое было желание! Но к тому времени, как барышней стать, я и Толстого всего прочла, и Тургенева, и Герцена-то «Былое и думы», и всех теперь не упомнишь. А стихов знала — прорву. Сейчас уж, наверно, перезабыла. Да и то еще… Вот Надсо́на, например:

А дальше-то как? «Поцелуй…» Нет, не помню. Ведь давеча только рассказывала — взбрело что-то на ум… Видно, как вина выпью, остатки памяти теряю… Эх, не учили вот. А то, может, большим бы человеком сейчас была…

Вот Коленька Булганин. Тоже сын бугровского служащего, в гимназии учился, в сюртучке ходил. Потом уехал. Сказывали, революционером сделался, и гляди: одно время чуть не первым человеком в государстве стал…

Я отлично помню, что Николай Александрович Булганин, видный советский государственный деятель, в пятидесятые годы председатель Совета Министров — бабушкин земляк и, кажется, одногодок. Еще я слышал, что кто-то из бабушкиных сеймовских знакомцев писал ему в Кремль, и он не только ответил, но даже очень помог. В трудные свои времена бабушка тоже подумывала написать ему, но все ждала, когда еще хуже будет…

Я киваю сквозь подступающую дрему. Да, наверняка была бы первым человеком в государстве. А как же иначе?

Пламя с фитиля колеблется и чадит. Легкий фиолетовый туман наполняет комнату, вызывая сонную дурноту. Я креплюсь изо всех сил. Но бабушка бдительна. Быстро раскидывает большую постель, себе стелет на сундуке с приставным стулом. Я со стоном скидываю одежду и падаю в недра пуховой перины на трехспальную, никак не меньше, кровать. Деревянный настил при этом отзывается чудовищным треском. Всю ночь он будет следить за каждым моим движением. Мелкие скрипы сопровождают даже дыхание. Может, поэтому слаще сна, чем на этой кровати, я не испытывал (идеально крепкий сон вообще незаметен).