Аркадий Сарлык - Ухожу и остаюсь

Несколько раз за ночь просыпаюсь настолько, чтобы поднять голову, — бабушка в очках колдует над моей одеждой. Слышен тихий ропот:

— Думала, дочек выучу — докторами наук будут… Потом думала: может, этот — с диссертацией своей… Жить хорошо начнет. А ей все конца-краю не видно. Заучился уж, наверное, с ума бы не сошел. Начальник, говорит, а сам в драных штанах. Может, врет все? И когда наконец женится? Мотается по свету — ни богу свечка, ни черту кочерга…

Последний раз проснулся — уже светало. Бабушка с моей кожанкой на коленях сложилась вдвое — задремала — маленькая и древняя, в своем шатком мирке сама, словно ускользающая шагрень.

Пламя в лампе прыгает, как пьяный злой гомункулус. Сквозь сонный дурман чувствую под ложечкой резь любви и жалости. Раздраженно мычу:

— Да ляжешь ли ты наконец? Спать не даешь!

Она вскидывается, конфузливо улыбается, послушно увертывает фитиль.

Утром, отоспав двенадцать часов и выспавшись нещадно, обнаружил завтрак на столе, свои вещи отутюженными, а бабушка за столом с позапрошлогодней «Работницей» в руках.

Моя «Ракета» уходила через час, нужно было торопиться. После завтрака был наскоро соблюден церемониал с наследством (описан выше), бабушка надела плисовый салопчик на случай проводов, и мы вышли во двор. Я сказал ей твердо:

— Все, бабуся! Дальше пойду один.

— Ну-у, — жалостно скривилась она и только было хотела поканючить, как у нижних соседей за стеной веранды что-то ворохнулось.

— Так что вот: приезжайте, значит, все через месяц, нанимаемте рабочих и начинаемте делать капитальный ремонт. Пополам с Авдеем!.. — эту тираду она выговорила громко и раздельно, а сама неистово подмигивала в сторону двери, когда та вдруг отворилась и на пороге встал невысокий пожилой и очень сухой мужчина с потертым лицом. Он было уставился на бабушкины мимические упражнения, но я не растерялся и поверх ее головы поздоровался с ним.

— Приветствую Авдея Семеныча!

Тот спохватился, сказал ласково:

— A-а, Аркаша! Погостить приехал? Здравствуй-здравствуй. Надолго к нам?

— Вчера приехал, сегодня уезжаю. Вот договаривались с бабушкой насчет дома. Пора им капитально заняться. (Бабушка расцвела.)

Сосед понимающе улыбнулся, с лукавинкой.

— Это конечно. Давно пора. Вот только…

Я перебил.

— Извините, Авдей Семеныч, на «Ракету» опаздываю. До свидания. Летом поговорим.

— Ну давай. Летом так летом. Счастливо доехать.

— Спасибо.

Так мы и разыграли каждый свою партию как по нотам. И вроде бы все остались довольны. Бабушка полагала, что мы все же пуганули «зловредного Авдюшку», который никак не приступал крыть отведенную ему половину крыши («Над ним же не капает!»), мудро выжидая начала наших действий. Авдей Семенович, по-видимому, ни на грош не поверил нашей импровизации и еще более утвердился в мысли, что очередное лето пройдет для него спокойно. Я же радовался, что потрафил бабушке и сохранил нейтралитет в этой чужой мне войне, начала которой я не застал, а конца не предвиделось, в которой, как я полагал, давно уже нет правых, и обе враждующие стороны — одного поля ягоды.

Мы с бабушкой ретировались за ворота. Она зашептала:

— Видал — гусь? А ехидный-то, ехидный!

Отмахиваюсь:

— Да нормальный. Бог с ним, я побежал: десять минут осталось.

Она заторопилась:

— Что уж ты вечно спешишь? Хоть бы раз приехал да пожил как человек. Отдохнул бы с недельку.

— Как-нибудь… — не скажешь же, что неделю здесь делать нечего.

Она начала примеряться, как бы лучше обнять меня. Пошутила:

— Гляди-ка, совсем в землю вросла. А поклонись-ка, внучек, экий ты большой какой. Это я вроде Тарас Бульба, а ты… Ну вот, забыла теперь, как тебя по книжке зовут. Ну, с богом, Аркашенька! Счастливого тебе пути. Как говорится: ни пуха ни пера…

Я наклонился. Она поцеловала меня в щеку. Я ее. (Признаться, на улице ощущается какая-то неловкость.) Прежде чем выпрямился, успела чмокнуть еще раз в лоб. Сказала, как вслух подумала:

— Увидимся ли?

— Непременно. Жди. Пока!

Я побежал. Подумал, что, если оглянусь, ей приятно будет. Оглянулся. Она стояла — крохотная, седая, любящая женщина, за долгую, очень долгую жизнь привыкшая провожать и ждать. Голову она склонила по-птичьи на плечо, запавшие глаза были напряжены, но не плакали. Увидев, что я оглянулся, она озорно улыбнулась и сделала что-то перед собой правой рукой в мою сторону. Это было, как обычно, крестное знамение величиной с крупного шмеля.

Сбежав с пригорка на съезд, ведущий к причалу, я пошел шагом. (Все-таки в горле першило). Еще была видна крыша нашего старого дома. По углам ржавые листы поднялись и приветственно хлопали мне вслед на свежем весеннем ветру. Хлопали и гремели.

Учитывая уникальные «солнечные обстоятельства» — сверхвысокий уровень активности и полное солнечное затмение в районе Заполярья, мы готовились к чукотской экспедиции чрезвычайно кропотливо. Для меня этот процесс был особенно напряженным: вся ответственность за проведение экспериментов и наблюдений легла на мои плечи. Однако я и сам возлагал на них большие надежды (и, как оказалось, не напрасно: осенний научный семинар рекомендовал мою кандидатскую диссертацию к защите как докторскую).

Этими жалкими доводами я пытаюсь объяснить себе, почему не оставил своего полевого адреса никому из родичей. Видимо, хотел начисто отвлечься от «мирских» забот.

Рабочий журнал так описывает наш десант на берега Ледовитого океана: «Прилетели в долину Куе-Квунь. Выгрузили из Ми-8, смонтировали, подготовили, отъюстировали спектральное оборудование, портативный оптический телескоп, аппаратуру, приборы для проведения запланированных работ».

Несмотря на некоторые преимущества такого стиля, я хочу привести четыре выписки из своего личного дневника, те, что связаны, на мой взгляд, с основной темой повествования. Узко специальные подробности и хронологию опускаю.

1. «Живем в старых приисковых балках в долине реки Куе-Квунь, где, по свидетельству вертолетчиков, лет 20 назад стоял лагерь Олега Куваева; окружены со всех сторон низкими саркофагоподобными сопками. В переводе с чукотского название отвечает ландшафту: „Долина Смерти“. К счастью, среди нас нет суеверных.

Круглые сутки жестокое солнце катается над сопками. Днем жара в тундре достигает тридцати пяти градусов. Ягель под ногами трещит, пылит, как „дедушкин табак“. Сегодня приемник ласковым женским голосом сообщил нам, что „небывалые зной и сушь стоят по всей стране“. (Наконец-то наша фамильная гнилушка просохнет.)

На полуночном терракотовом солнце пятна различаются невооруженным глазом: три черных точки влево от центра, как три дырки в мишени. И каждый день мы нацеливаем на них свои приборы. Но не мы, а они нас обстреливают с колоссальной энергией.