Аркадий Сарлык - Ухожу и остаюсь

У бабушки была обширная копилка для сердец, судя по количеству писем. Все они, письма, погибли при пожаре, и я не преувеличу, если скажу, что для меня это была едва ли не бо́льшая потеря, нежели сам дом.

В моей памяти сохранились лишь отдельные фразы, которые казались бабушке наиболее значительными, а посему повторялись ею чаще других. Вот они.

Пошловатая:

«С первого взгляда я понял: Вы — богиня! (Ведь я Вас мысленно раздел)».

Высокопарная (с библейским уклоном):

«Там, в гроте, я склонился в больные глаза Лии, и все кануло в Лету. Остались я — Иаков и Вы — моя Рахиль».

Лубочная:

«Птица Феникс!

Это не пустой овал —

Здесь я лист поцеловал!»

Деловитая (из Казани):

«Я становлюсь перед Вами на колени, протягиваю Вам руки, умоляю Вас: сделайте мое счастье!»

Отчаянная (с фронта):

«Здесь кровь и смерть, и лишь Вы — мой ангел-хранитель (простите меня за смелость!) оставляете мне веру и надежду выйти живым отсюда».

Самоуверенная (к которой, кажется, я даже ревновал):

«Там, на повороте поезда, когда Вы ринулись спасать незнакомого Вам офицера, я понял: Вы — необыкновенная женщина. И Вы — моя судьба. Повторяю: моя».

От жениха из госпиталя (я запомнил его почти целиком):

«Я не дал отнять ногу — не хотел быть калекой. Теперь — поздно. Рана моя болит ужасно. Наверно, это мое последнее письмо, Феня. Будь счастлива. Деньги раздели с мамой. Все. Не могу больше. Прости — прощай, Фенечка.

До конца твой Петр ».

Я недоверчиво присматривался к бабушке. Эта обыкновенная старуха — необыкновенная женщина? На прошлой неделе она ударила меня резиновым колесом от самоката за то, что я признался, когда Авдей Семенович задал на дворе риторический вопрос:

— И кто это ворота расхлебянил?

Кстати, очень больно.

А вчера, когда мы поднимались с Волги с корзиной белья, и я, устав идти, затрусил за ней следом, она сказала:

— Смотреть противно: бежишь как Иуда за Христом.

Ужасно обидно.

А однажды решила нас с другом, Валькой Перовым, угостить двумя морковками. Но одна была у нее большая, а другая — совсем маленькая. Так она при нас их сунула за спину, перемешала и говорит мне:

— Выбирай, в какой руке? — а сама во всю мочь моргает на левую руку.

Вот уж это действительно противно!

А как гроза — начнет завешивать тряпьем зеркало и никелированные шары на большой кровати, «чтобы молния не шибанула».

Глупо же.

А то расхвастается, какая она еще гибкая. Начнет, держась за подоконник, поднимать ноги, пока голова не закружится. Сядет — отдышаться не может.

И смех и грех. И жалко.

Но зато в окошечко «панорамы» со старого стереофото на меня смотрела, чуть подняв бровь, по-моему, очень симпатичная девушка в огромной шляпе со страусовым пером. Похожая на маму, а может, и еще симпатичней. А вот в шлюпке, плавающей по полу, сидят сразу две: одна маленькая, хорошенькая, как куколка, только губы больно тонкие — ой, неужели это тетя Шура? Ну, а другая, с книжкой — это бабушка! Как принцесса. Тонкая, перчатки по локоть, и в вуали.

А на другой — две толстенькие девочки, а над ними тетка, худущая, как «смерть каряковская». Это когда у бабушки была язва.

А вот среди многочисленных любительских фото — коричневая с печатями, толстая… Из мастерской Дмитриева. На ней изображен очень крупный мужчина в полосатом пиджаке с тяжелым лицом барина. Уж не дедушка ли это? Нет, но почти: это жених, погибший в империалистическую. А вот наконец и дедушка Володя! Маленький, четкий, усы, как стрелки на наших часах, и показывают… четырнадцать минут десятого. На голове форменная фуражка.

Бабушка, когда мы перебирали старые фотографии, переворачивая очередную, обычно добавляла: этот живет там-то, этот погиб тогда-то, эта померла от того-то, а на вопрос о дедушке отвечала с ничем не омраченной легкостью:

— Без вести пропал.

Это было странно и здорово и оставляло надежду на его возвращение (однажды я увязался за прохожим с остроконечными усами и преследовал его до тех пор, пока он не замахнулся батоном). Потом я узнал, что дедушка был алкоголиком, белогорячечником (хроническим), был очень опасен в буйстве, хватался за топор, довел бабушку до жестокой язвы желудка и неожиданно спас семью своим исчезновением. Ушел он в высшей мере по-английски. Но куда?

Став постарше, я начал исполнять роль бабушкиной наперсницы, поверенной во все тайны ее причудливой молодости, порой весьма интимные. Она любила повторять дословно фразу, сказанную ее первым полюбовником:

— Выходи замуж за Ушачишку, а там будешь моя.

За этими мало значащими словами кроется смысл, которого хватило бы для организации полновесного романа. Здесь и конфликт сословный (бабушка — по происхождению крестьянка, Данилыч — отчество этого офицера — нищий дворянин), и нравственный («Ушачишка» — сын казанского генерал-губернатора, предлагавший бабке «руку и сердце», владевший суммой, чтобы выкупить ей необходимое для женитьбы дворянство, но не владевший ее сердцем), и семейный («Папаша не перенес бы бегства дочери из дома»), и много чего еще. Но страшное сито первой мировой просеяло бабушкиных женихов-любовников, и выпал из него, из сита, мой дед, крестьянского же сословия бывалый мужик со многими пядями, но, увы, без дворянского лоска. Бабушка говорила, что ей говорили, что дед говорил, что еще в ранней юности он положил на нее глаз (а глаза у него — «посмотрит — целковым одарит»), но понимал безнадежность притязаний: бабушка-то была «настоящей барышней». Вот и ушел он от греха подальше. И чем только не занимался в смутные годы: и честной службой в Морфлоте, и контрабандой, и пиратством на том же судне (утопив капитана). Революция спасла его от петли, и он вернулся «в пенаты». Там он обнаружил, что война — огромная кузница вакансий — дает ему возможность склеить корыто жизни, за что он и принялся. А руки, насколько я понял, были у него золотые и голова ясная. Но не сумел!

Оставил у себя в тылу зыбкий островок — бабушкину память об ушедших, но со временем они обретали все большую силу, и бабушка вконец переселилась на этот остров, отгородилась от голодного быта гражданских лет листами выспренних писем, и ветер воспоминаний уносил ее на этих листах все дальше от деда и дальше.

Дедушка Володя не был глуп и был мужественный человек с изрядным юмором. Я оценил этот юмор даже в бабушкином переложении. И он все умел.

В самый голодный год, когда старший брат бабушки буквально сгнил заживо, не в силах ухаживать за собой, мой дед, отдежурив на станции («А был он, шутка сказать, телеграфистом!»), шел разгружать эшелоны, потом уходил рыбачить и приносил столько рыбы, что жена ворчала:

— Куда такую прорву?

А он улыбался мирвольно: