Алексей Митрофанов - Пречистенка

И никаких производств.

Со временем в семье Всеволжских начались серьезные проблемы. К примеру, упомянутый мемуаристом Николай Сергеевич потерял должность, и притом весьма престижную — тверского губернатора (за «неправильный донос на чиновника»). В 1838 году усадьба продается, и ее приобретает «фабрика стеариновых колетовых свечей». «Два дома» и «великолепная оранжерея» постепенно приспосабливаются под новые задачи.

Москвичей такая перемена, разумеется, не радовала. Михаил Загоскин так описывал этот район: «Хамовники во всех отношениях походят на самый дюжинный уездный городишко. Местами только вымощенные, узенькие улицы, низенькие деревянные дома, пустыри, огороды, пять-шесть небольших каменных домов, столько же дворянских хором с обширными садами, сальный завод стеариновых свечей с вечной своей вонью, непроходимая грязь весной и осенью и одна только церковь (Николы), впрочем, довольно замечательная по своей древней архитектуре».

Но уже в 1878 году у бывшей усадьбы Всеволжских появляется новый хозяин — предприниматель из Лиона Клод-Мари Жиро. И начинается здесь новое производство — ткацкое. Реклама сообщает: «Разные шелковые и полушелковые материалы на самых выгодных условиях отпускает фабрика К. М. Жиро в Москве, Теплый переулок (нынешняя улица Тимура Фрунзе — А.М.), собственный дом».

Клод-Мари оказался мошенником. Он, к примеру, ходатайствовал об открытии красильной, утверждая, что воду для красильного процесса будет добывать из собственной артезианской скважины, вредных химических веществ употреблять не станет, а отходы будет фильтровать и сводить в реку канализационным способом собственной конструкции. К счастью для города, особая комиссия довольно быстро выяснила, что технология Жиро предполагает использование серной, азотной и уксусной кислоты. Красильню запретили вовремя.

Тогда Жиро, не долго думая, принялся пришивать к своим изделиям ярлыки более «раскрученного» бренда — фабрики Сапожниковых. Предпринимателя опять разоблачили, приговорили к высылке из государства, а производство перешло к его дочери и сыновьям.

Тем временем в Хамовниках, прямо напротив фабрики селится Лев Толстой. Лев Николаевич в отчаянии. Он пишет: «По странной случайности, кроме ближнего ко мне пивного завода, все три фабрики, находящиеся около меня, производят только предметы, нужные для балов. На одной ближайшей фабрики делают только чулки, на другой — шелковые материи, на третьей — духи и помаду».

Более всего писателя при этом раздражала именно фабрика Жиро (тогда — уже фирма «К. Жиро — сыновья»): «Против дома, в котором я живу, — фабрика шелковых изделий, устроенная по последним усовершенствованным приемам механики. Сейчас, сидя у себя, слышу неперестающий грохот машин и знаю, что значит этот грохот, потому что был там. Три тысячи женщин стоят на протяжении 12 часов за станками среди оглушительного шума и производят шелковые материи… В продолжении 20-ти лет, как я это знаю, десятки тысяч молодых, здоровых женщин-матерей губили и теперь продолжают губить свои жизни и жизни своих детей для того, чтобы изготавливать бархатные и шелковые материи».

Ни писателя, ни фабричных работниц, конечно, не радовало дворянское прошлое фабричных стен.

Миновав Пироговские улицы, старые университетские клиники, Новодевичий монастырь и реку Москву, можно добраться и до знаменитых Воробьевых гор.

Воробьевы горы — одна из своеобразнейших и самобытнейших достопримечательностей города Москвы. Что странно — здесь же ничего особенного нет. Откос с деревьями — и все. Однако же, место с характером.

Аполлон Майков восхищался горами:

Гуляния на Воробьевых горах были излюбленным способом проведения досуга москвичей. Иван Шмелев писал о том, как выглядели приготовления к этому ритуалу: «Гости… стали донимать, с выздоровлением поздравлять. Отец уж сердиться стал, — «у меня от их трескотни опять голова кружится!» — и велел собираться всем на Воробьевку, воздухом подышать, чайку попить у Крынкина, — от него с высоты всю Москву видать.

— Угощу вас клубникой паровой, «крынкинской», а оттуда и в Нескушный заедем, давно не был. Покажу вам одно местечко, любимое мое, а потом у чайниц чайку попьем и закусим… гулять — так гулять!

Послали к Егорову взять по записке, чего для гулянья полагается: сырку, колбасы с языком, балычку, икорки, свежих огурчиков, мармеладцу, лимончика… Сварили два десятка яиц вкрутую, да у чайниц возьмем печеных, — хорошо на воздухе печеное яичко съесть, буренькое совсем.

С папашенькой на гулянье, такая радость! В кои-то веки с ним, а то он все по делам, по рощам… А тут, все вместе, на двух пролетках, и Горкин с нами, — отец без него теперь не может. Все одеваются по-майски, я — в русской парусиновой рубашке, в елочках-петушках. Беру с собой кнутик со свисточком, всю дорогу буду свистеть, пока не надоем».

Пиршество на Воробьевых — древняя, прекрасная традиция, даже воспетая в стихах. Поэт Филимонов когда-то посвятил ей такие проникновенные строки, что после одна дорога — в ресторан. Жаль только, не найти такого чудеснейшего ресторана в наши дни.

* * *

Тот, кто в силу разных обстоятельств — желания уединиться от всех, чрезмерной склонности к романтике или же просто по какой-нибудь нелепице, вдруг станет прогуливаться прямо по склонам Воробьевых гор, обязательно в конце концов наткнется на один из самых странных памятников города — очередную здешнюю достопримечательность.

Памятник довольно необычен — он представляет собой низенькую стенку с барельефными портретами двух революционных деятелей — Герцена и Огарева и надписью: «Здесь в 1827 г. юноши А. Герцен и Н. Огарев, ставшие великими революционерами-демократами, дали клятву, не щадя жизни, бороться с самодержавием». А перед стенкой — пара извилистых пилонов.

Между тем, это сооружение — одно из самых трогательных мест в Москве.

В 1827 году маленьких Герцена и Огарева (одному было четырнадцать, другому — годом меньше) взрослые привезли гулять по склонам Воробьевских гор. Прогулка начиналась романтичной — из дома Герценых (он до сих пор находится неподалеку от Арбата) в карете, запряженной четверкой вялых лошадей, мерно доехали до Лужников. Там взяли лодку, переехали на другой берег, после чего взрослые начали свою степенную прогулку, а дети — свою, пошустрее.