Алексей Митрофанов - Пречистенка

— Кр-расота, кто понимает. А вот нарисуй художник, никто и не поверит. Вы любите природу?

Потом заложит уши ватой, чтобы не продуло ветром, и предложит пойти к сторожихе в лес, заказать молока с коржами и яичницу-глазунью. Ударим по глазунье! И, уходя, непременно оставит на ближайшем дереве или скамейке имена для потомства. Не просто — какая-нибудь Ольга Павловна или Павел Иванович, нет! Ему нравится, чтобы любимая называла его «козлик» или «пупсик», а сам он именует любимую Люлю «птичка» или «киска». И напишет: «Люлю и козлик, июнь 1934». Пусть весь свет знает, что он романтик и весной наслаждается здесь лицезрением зари».

* * *

А пресловутая инфраструктура? Что ж, была здесь и она. Анастасия Цветаева писала в своих мемуарах: «И были еще — Воробьевы горы, — в этих горах жили американские горы — как же про них рассказать? Спорили: „Неверно, это французские горы…“ Мы не слушали. Было некогда: сердцебиение начиналось еще когда среди старших мы подходили к ни на что не похожему сооружению из внесенных, и падающих, и снова взнесенных горбатостей, обретя билеты, право на приобщение к полету, толклись с расширенными зрачками в ожидании зова. Когда же, удерживаемые и подталкиваемые, мы переступали какой-то порог, водружась на сиденье посреди пустоты, высоко над Москвой-рекой, не видя ни ее, ни светящейся дали, — ощущали, что внезапно что-то уходит из-под ног, и в свисте ветра, прыжка сумасшедшего, мы, вцепясь в перила, обрамлявшие сиденья, ухали в пропасть, и, взлетев, рушились еще ниже в беспрерывном полете — ты — переставал быть, ты только дышал и боялся, летел, пропадал, цепляясь за пол ступнями, и единственно твоим было биение сердца, захлебнувшегося собой. Нет, не так и не то: наслаждение, хрупкое, как свист ветра в ушах, как эти взлетанья и уханья в бездну, которые сейчас прекратятся… Взлет уже глаже, и по устающей сгорбленности, распрямляясь, вылетанье к концу, внезапно под ноги легшему… И тогда, обессиленные, под говор старших, медленно вверх по тропинке, в море кустов, — к той террасе крынкинского ресторана, где шипучка, грушевая и пирожные, и оттуда — сиянье высоты, воздуха, и Москва вдали — россыпь жемчужин, и шелковым ручейком — блеск реки».

Похоже, что в плане активного и вместе с тем занятного отдыха горы держали первенство в дореволюционной Москве.

* * *

Даже не верится, что здесь в 1944 году случилось одно из самых диких происшествий сталинской эпохи. А именно — несостоявшийся теракт, организованный подростковой террористической группой «Смерть за отцов». Члены ее намеревались застрелить самого Сталина. Назначили день — 1 мая. Место — Воробьевы горы, где, как ожидалось, проедет Сталин. В группу вошел один чекист — Алексей Смирнов, который легко выдвинулся в лидеры. Он, собственно, и подстроил провал.

Смирнов и еще один член этой группы спрятались с пистолетами в деревьях (на всякий случай Алексей заменил патроны на холостые). Показался «Паккард» Сталина и по бокам «Линкольны» с охраной. Но неожиданно машины остановились, из них выскочило огромное количество сотрудников ЧК и они окружили территорию.

Руководителей группы расстреляли. Рядовых же членов осудили на 15 лет.

* * *

До революции же самой популярной достопримечательностью этих гор был упомянутый уже Цветаевой ресторан Крынкина — один из самых известных в Москве. Тот же Иван Шмелев писал о нем: «У Крынкина встречают нас парадно: сам Крынкин и все половые-молодчики. Он ведет вас на чистую половину, на галдарейку, у самого обрыва, на высоте, откуда — вся-то Москва, как на ладоньке. Огромный Крынкин стал еще громчей, чем в прошедшем году, когда мы с Горкиным ездили за березками под Троицу и заезжали сюда на Москву смотреть.

— Господи, освятили, Сергей Иванович!.. — кричит Крынкин, всплескивая, как в ужасе, руками, огромными, как оглобли… Мы смотрим на Москву и в распахнутые окна галдарейки, и через разноцветные стекла — голубые, пунцовые, золотые… — золотая Москва всех лучше.

Москва в туманце, и в нем золотые искры крестов и куполов. Отец смотрит на родную свою Москву, долго смотрит… В широкие окна веет душистой свежестью, Москва-рекой, раздольем далей. Говорят, — сиренью это, свербикой горьковатой, чем-то еще, привольным.

— У меня воздух особый здесь, «крынкинский» -с!.. — гремит Крынкин. — А вот, пожалте-с в июнь месяце… — ну, живой-то живой клубникой! Со всех полей-огородов тянет, с-под Девичьего… — и все ко мне. А с Москва-реки — раками живыми, а из куфни вареным-с, понятно… рябчиками, цыплятками паровыми, ушкой стерляжьей-с с расстегайчиками-с… А чем потчевать, приказать изволите-с?.. как так — ничем?!. не обижайте-с. А так скажите-с: «Степан Васильевич Крынкин! птичьего молока, сей минут!» Для Сергей Иваныча… — с-под земли достану, со дна кеян-моря вытяну-с!..

Так они шутят весело».

Разумеется, не только лишь шмелевского отца так принимал предприниматель Крынкин. Он знал подход к любому более-менее известному, маститому или влиятельному посетителю.

Да и простому обывателю у Крынкина было совсем не плохо.

* * *

Гораздо более спокойное и обстоятельное описание этого ресторана оставила художница В. Ходасевич: «Это было знаменитое место. Там можно было, правда, дорого, но хорошо поесть. Знаменитые были там раки — таких огромных я больше никогда нигде не видела. Выпивали там тоже лихо. Слушали хоры русские, украинские и цыганские. Были и закрытые помещения, и огромная длинная открытая терраса, подвешенная на деревянных кронштейнах — балках, прямо над обрывом. На ней стояли в несколько рядов столики. Очень интересно было сверху смотреть на всю Москву (именно всю, так как во все стороны видно было, где она кончалась, — не так, как теперь). Я никак не могла понять, почему про Москву говорят «белокаменная». Ведь с террасы Крынкина я видела в бинокль главным образом красные кирпичные дома. Особенно мне нравилось наблюдать веселую жизнь внизу по склону, среди деревьев. Мелькали маленькие яркие фигурки, то скрываясь, то появляясь. Взлетали на качелях девушки и парни, визжали, играли в горелки и прятки. Я готова была просидеть или даже простоять, наблюдая все происходящее, хоть целый день… К этому времени в ресторане многие были странно шумными или разомлевшими и требовали цыган. Под их за душу хватающие песни, романсы и танцы сильно расчувствовавшиеся толстые бородатые купцы в роскошных поддевках и шелковых косоворотках начинали каяться, бить рюмки, вспоминать обиды и со вздохами и охами плакать и рыдать, стукаясь головой об стол и держась рукой за сердце. До сих пор запомнилось это свинство. Требовали подать на стол понравившуюся цыганку. Их старались унять и подобострастным голосом говорили: «Ваше благородие, рачков еще не угодно ли-с? Можно подать сей минут!»