Алексей Митрофанов - Пречистенка

Герцен писал в «Былом и думах»: «Мы ушли от них вперед и, далеко опередивши, взбежали на место закладки Витбергова храма на Воробьевых горах.

Запыхавшись и раскрасневшись стояли мы там, обтирая пот. Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу».

Впоследствии они неоднократно посещали это место — место их богомолья, как звал его Герцен. Самое же трогательное состоит, пожалуй, в том, что этой клятве — даже не юношеской, как написано на низкой стеночке, а детской — Герцен с Огаревым и впрямь были верны всю жизнь.

Жизнь, что у того, что у другого, оказалась несладкой. После революции их объявили героями, новая идеология подняла их на щит. А в шестидесятые случился крупный юбилей — 150 лет со дня рождения А. Герцена. И в связи с этим появилась мысль — перевезти останки Александра Ивановича в СССР. «И это было бы тем уместней, что сама история давно приготовила достойное место, где должна находиться могила Герцена. Это высокий берег Москвы-реки напротив новых корпусов Московского университета… Там можно будет воздвигнуть памятник А. И. Герцену».

Впрочем, этого не сделали, зато энтузиасты установили место, на котором, по всей вероятности, и проходила клятва, после чего Моссовет принял решение увековечить его памятником.

Поначалу два пилона были увенчаны светильниками, якобы символизирующими газету «Колокол» и альманах «Полярная звезда». Затем светильники куда-то подевались, и осталась в силе лишь символика пилонов — они указывали на романтическую дружбу двух известных революционеров-демократов.

* * *

Впрочем, здешняя атмосфера покоряла не одних только детей. Романтике были подвержены и господа более старшего возраста. Борис Пастернак посвятил им одно из своих ранних стихотворений (оно так и называется — «Воробьевы горы»):

Воробьевы горы — самые романтичные из гор. Они во все времена привлекали, притягивали мечтательно настроенных московских обывателей. И до революции, и при советской власти. Юрий Трифонов писал в «Студентах»: «Иногда зимой Валя вдруг предлагала: „Поедем на Воробьевку, посмотрим на ночную Москву?“ И они садились в троллейбус, долго ехали, вылезали на пустынном шоссе у темной вышки Воробьевского трамплина и смотрели на море огней внизу, беспокойное, зыблющееся, огромное… Говорили они о многом, о разном, больше всего — людях».

Две подруги, две студентки (одна, правда, бывшая, однако же недавняя) ехали ночью через всю Москву троллейбусом — для того, чтобы просто-напросто поговорить?

Наверное, подобное и впрямь случалось.

* * *

Этими горами восхищался Михаил Булгаков. Он в одной из заметок писал: «Сидя у себя в пятом этаже, в комнате, заваленной букинистическими книгами, я мечтаю, как влезу на Воробьевы горы, откуда глядел Наполеон, и посмотрю, как горят сорок сороков на семи холмах, как дышит, блестит Москва. Москва — мать».

Само собой, что Михаил Афанасьевич поместил сюда одну из самых патетических финальных сцен главного романа своей жизни: «Грозу унесло без следа, и, аркой перекинувшись через всю Москву, стояла в небе разноцветная радуга, пила воду из Москвы-реки. На высоте, на холме, между двумя рощами виднелись три темных силуэта. Воланд, Коровьев и Бегемот сидели на черных конях в седлах, глядя на раскинувшийся за рекою город с ломаным солнцем, сверкающим в тысячах окон, обращенных на запад, на пряничные башни девичьего монастыря.

В воздухе зашумело, и Азазелло, у которого в черном хвосте его плаща летели мастер и Маргарита, опустился вместе с ними возле группы дожидающихся.

— Пришлось мне вас побеспокоить, Маргарита Николаевна и мастер, — заговорил Воланд после некоторого молчания, — но вы не будьте на меня в претензии. Не думаю, чтоб вы об этом пожалели. Ну, что же, — обратился он к одному мастеру, — попрощайтесь с городом. Нам пора, — Воланд указал рукою в черной перчатке с раструбом туда, где бесчисленные солнца плавили стекло за рекою, где над этими солнцами стоял туман, дым, пар раскаленного за день города.

Мастер выбросился из седла, покинул сидящих и побежал к обрыву холма. Черный плащ тащился за ним по земле. Мастер стал смотреть на город. В первые мгновения к сердцу подкралась щемящая грусть, но очень быстро она сменилась сладковатой тревогой, бродячим цыганским волнением».

Если прощаться с Москвой навсегда, то, конечно же, именно здесь. А уж смотреть отсюда на Москву и вовсе составляло целое искусство. Публицист И. И. Панаев вспоминал о том, как литератор Михаил Загоскин «угощал» его московским видом с Воробьевых гор: «Когда мы выехали из Москвы, я отдохнул несколько. Въезжая на Воробьевы горы, я было оглянулся назад.

— Нет, нет — не оглядывайтесь, — вскрикнул Загоскин, — мы сейчас доедем до того места, с которого надо смотреть на Москву…

Минут через десять мы остановились. Загоскин попросил попавшегося нам навстречу мужика подержать лошадь, а сам повел меня к дереву, одиноко стоявшему на горе…

— Ложитесь под это дерево, — сказал он мне, — и смотрите теперь, смотрите! Отсюда лучший вид…

Я повиновался и начал смотреть. Действительно, картина была великолепная. Вся разметавшаяся Москва, с своими бесчисленными колокольнями и садами, представлялась отсюда — озаренная вечерним солнцем. Загоскин лег возле меня, протер свои очки и долго смотрел на свой родной город с умилением, доходившим до слез…

— Ну, что… что скажете, милый, — произнес он взволнованным голосом: — какова наша белокаменная-то с золотыми маковками?..

— Благодарю вас, — сказал я Загоскину, — я никогда не забуду этого вечера».

* * *

Даже хулиганства тут были какие-то совсем-совсем невинные. Одно из характерных описал в своих заметках юморист А. Зорич: «В какой-нибудь одуряющий весенний день вы выбрались посмотреть, как восходит солнце, на Воробьевы горы. Конечно, и он (тот самый хулиган — А.М.) уже там — ведь восход здесь на большой с присыпкой! И в самую чудесную минуту, когда скользнут первые розовые лучи по застывшей воде и сверкнет первая росистая паутинка на ветвях деревьев, в самую замечательную минутку, когда у вас дрогнет от восторга и радости все существо, он громко скажет сбоку своей спутнице: