Владимир Березин - Дорога на Астапово [путевой роман]

В наиболее ответственные моменты паровоз осенялся особой иконой. На победных эшелонах 1945 года у красной звезды, знака национально-интернациональной принадлежности, был прикреплён портрет Великого Машиниста, на боках — транспаранты, а весь эшелон увит цветами.

Железная дорога формировала язык, поэтический, особый язык, где жили «подвижной состав», «полоса отчуждения» или «железнодорожное полотно». Из стёртых метафор они обращаются в наполненные особым смыслом слова.

Паровоз, которого так боялись бунинские герои, замершие на станции, стал символом движения вперёд. Для советской литературы он означал грозного и стремительного, но полезного зверя.

Однако давление пара ослабло, а Великий Машинист спрятался в Мавзолее. Время спуталось, как железнодорожное расписание.

И вот уже «Наш паровоз, вперёд лети, в коммуне остановка» (а это — критерий: «Мама у вас хорошая, про паровоз поёт») заместило знаменитое «Постой, паровоз, не стучите, колёса…» — новый массовый герой устал от движения локомотива в недобром для него направлении.

Эпоха паровозов в России окончилась в 1956 году, более известном, правда, иным событием. С 1837-го — года смерти Пушкина, до 1956-го — года XX съезда длилось их время. Нет, они ещё существуют на запасных путях, будто исчезнувшие бронепоезда. На разрушенном полотне железной дороги вдоль Северного Ледовитого океана, стройка которой началась по безумной прихоти Сталина, стоят, будто ископаемые скелеты, чёрные паровозы, обросшие мочалой, с изъеденными временем боками. Они доживают свой век в потаённых закутках, где их сохраняли, говорят, на случай ядерной войны и новой разрухи. Их чёрные туши можно ещё кое-где видеть из железнодорожного окна, их доведённые до совершенства паровые котлы переделывают для отопительных нужд. Многие из них ещё могут ездить, но всё меньше и меньше тех машинистов, что умеют заставить паровоз повиноваться.

Паровозы ушли, как исчезли динозавры.

Они окончательно превратились в символ.

Я ещё застал их, помню, как они прятались в норы, умирая. Как, высунувшись в окно, чтобы посмотреть на изгибающийся состав, можно было очутиться в дымном облаке с частицами угля.

Всё прошло, но вместе с тем — ничего не кончилось.

Мы двинулись в обратный путь кривым путём, забирая к югу, как, наверное, сделал бы Толстой.

Замелькали уже известные мне места. Например, стоящий в Лебедяни Ленин-памятник, совмещённый с трибуной, и собор-чернильница.

Видел я его несколько раз и даже взбирался на эту обветшалую трибуну.

Пронёсся мимо моей жизни Елец — город на холмах. Там мы кланялись музею Бунина и построенному напротив дому нового русского со шпилем, стилизованному под непонятную старину.

При въезде на мост были изображены человекообразные герои войны со страшными лицами, похожие на монстров, только геройские звёзды на них были точны и правильны.

Как-то я спросил одного знающего человека, отчего Елец, город с такой богатой историей, не стал в 1954 году центром новой области — в тот момент, когда очередной раз перекраивали карту.

— Видишь ли, — отвечал он мне, — у нас тут время течёт медленно, а память у нас всех хорошая. В пятидесятых было рукой подать не только до Тамбовского восстания, но и до Гражданской войны, когда в Ельце было много контрреволюции и большевиков особенно не жаловали. А дело это домашнее, памятное, вот при большевиках и выпали козыри Липецку — заодно, впрочем, и с комбинатом.

— С пониманием, — сказал я, потому что разговоры часто требуют непонятных или многозначных реплик, как прокладка между литерами в типографском наборе.

Липецку выпал и зоопарк.

Я люблю истории о зоопарках, а уж липецкую любил особенно. Дело в том, что по негласному ранжиру советских городов Липецку зоопарк не полагался. Но жена секретаря обкома что-то такое сделала со своим мужем, что ранжир был нарушен, а посреди города замычало-завыло зверьё.

Правда, не обошлось без конфузов: люди в зоопарке работали простые и как-то не уследили за крокодилом. Это заметили не сразу, а когда школьники стали спрашивать, отчего крокодил не двигается. Им долго отвечали, что крокодил хорошо покушал и спит, но потом всё-таки пришлось с этим разбираться.

То, что зоопарки говорят о своём городе всё или почти всё, я понял, приехав как-то в город, который тогда назывался одновременно и Свердловск, и Екатеринбург.

Перемещаясь по этому городу, я сначала промахнулся мимо того места, где стоял знаменитый Ипатьевский дом. Не нашёл я никакого Ипатьевского дома и начал размышлять о судьбах империи и о её достопримечательностях. Тем более перед отъездом всех я спрашивал, что нужно посмотреть в городе Екатеринбурге, чтобы продолжать числиться образованным человеком. Никто ничего не мог посоветовать, и я боялся, ведь спросят потом: а ты видел памятник Саше с Уралмаша или там что ещё — и, если ответишь «нет», скажут, не великий ты писатель земли русской, а фиг простой. Так и остался я в неведении насчёт Е-бурга, уже и устал насчёт этого Ё-бурга спрашивать; две дамы даже оскорбились, как, говорят, смеешь ты нас спрашивать этакие гадости, ты бы ещё про достопримечательности города Х-вска спросил. Поэтому я понял, что у меня наступило время имперской невезухи.

И от обвинений в невежестве мне не отмазаться.

Но тут я увидел искомое место.

Сейчас этот храм уже построен, и говорят о нём много разного. А тогда на краю огромного сугроба стояло два больших креста, часовня, а на земле лежало несколько плит с торжественными надписями. Рядом строили Храм на Крови. По случаю субботы через пустую стройку можно было пройти, и я спрямил путь через этот большой сугроб. Ярко светило солнце, текла по улице грязная жижа. Это весна струилась по чёрному льду, а Ё-бург казался мне грязным и скучным. Так всегда бывает, когда у тебя промокли ноги и в чужом городе тебе никто не известен.

Оттого пришлось идти в местный зоопарк — традиция, которой я придерживаюсь во всех городах с любыми названиями, модными и немодными.

В этом зоопарке слона не было, слоновник только строился. Все постройки, кстати, были свежие, из ровного кирпича, покрашенного затем красной краской. Так что зоопарк был похож на дачный участок нового русского, уставленный многочисленными строениями. На маленькой памятной доске сообщалось, что всё это сооружено три года назад в честь некруглого городского юбилея. Причём рядом с фамилией архитектора значилась фамилия мэра, которую я забыл. Фамилию архитектора я забыл тоже. А мне-то сначала казалось, что зоопарк построили братки дорогие, окончательно почувствовавшие себя хозяевами города. И оттого начавшие его благоустраивать, как свой дом. Казалось мне это потому, что проходы между клетками были облицованы каким-то полированным мрамором. Впрочем, мрамора на Урале много, и, может, даже кирпич там дороже. Может, оттого там столько полированного гранита на Широкореченском кладбище, где братва стоит на памятниках во весь рост, в кроссовках и тренировочных штанах, где прилежно выгравирована трёхлучевая звезда «Мерседеса» на автомобильных ключах в руке у покойника.