Вениамин Агеев - Песни сирены [сборник]

– Ой! Это ты? – недоверчиво воскликнула Норка, распахивая дверь.

Ещё одно свидетельство того, насколько условно мы оба восприняли моё давешнее обещание.

– Что, не ждала? – улыбнулся я в ответ на Олин удивлённый возглас. – Я же сказал тебе, что приеду.

– Почему не ждала? Твоя Норка всегда тебя ждёт! – тут же откликнулась она. – Я вчера не поняла, что ты имел в виду. Я думала, ты на работу ко мне придёшь.

У Норкиной, действительно, были некоторые основания так думать – вот уже год, как я избегал приходить к ней домой, а если обстоятельства и принуждали меня к этому, старался не задерживаться, делая вид, что куда-то спешу. Причина была столь же незатейлива, сколь и банальна, а кое-кому она могла бы показаться даже смешной. Мы с ней уже давно и крайне неуклюже увязли в довольно странных отношениях, причём в состоянии какой-то половинчатости. Признаться, меня это тяготило. Но, с другой стороны, любая попытка внесения ясности внушала куда больше опасений своими непредсказуемыми последствиями, чем привычный и вполне терпимый дискомфорт неопределённости. Не знаю, насколько чувства Норкиной были похожими на мои, но и она не спешила вносить уточнения в существующее положение вещей. Вадик Большаков полагал, что, будучи ранимой женщиной с куда более тонкой, чем у меня, душевной организацией, она воздерживается от прямых действий исключительно в силу своей деликатности. Но Вадик и вообще верил, что во всём без исключения бремя первого шага должно безоговорочно принадлежать мужчине. Применительно к ситуации и в соответствии с этим принципом он, конечно же, считал меня свиньёй, хотя не оглашал своего мнения вслух – мы с ним никогда не обсуждали эту тему. Но я и так догадывался. Впрочем, Вадик вряд ли мог претендовать на беспристрастность. Да и относился он ко мне, в целом, очень хорошо, это я твёрдо знал – то есть хорошо во всём, что не касалось Норки.

Увидев у меня в руках бутылку божоле, которую я в качестве дани довольно дурацкой, но уже установившейся традиции приобрёл по дороге, Ольга попыталась умчаться размораживать мясо, чтобы срочно готовить внезапно замаячивший совместный ужин. Но я задержал её ладони в своих, почти насильно усадил на тахту и всухомятку, даже без вина, рассказал всю сегодняшнюю историю – от начала до конца, почти без умолчаний и иносказаний, давая лишь краткие пояснения по ходу повествования, чтобы Норкиной хотя бы в грубых штрихах стала понятной общая картина. Она слушала меня внимательно, не перебивая, несмотря на нетерпеливые жесты, указывающие на спонтанные душевные порывы – выразить возмущение или дать Алле очередную исчерпывающую характеристику. Но всё это было вполне в Олином характере. А вот чего я совсем не ожидал, так это того, что она будет до такой степени напугана.

– И что теперь? – от тревоги Олин голос чуть дрогнул, даже природная бледность, когда я закончил, приобрела у неё зеленоватый оттенок.

– Не знаю!

– Господи! Какой ты идиот! Как ты любишь вляпываться в говно!

Я не ожидал от неё таких грубых слов и даже немного обиделся:

– Разве я виноват? Я же не мог знать, что произойдёт.

– Если бы ты не связался с этой гадиной, так уж точно ничего не произошло бы! А что теперь? Может, тебя уже вычислили по номеру машины? Может, уже под дверью ждут?

– Кто, менты?

– Да какая разница, кто? А если там этот, как его, Генка? Со своими дружками.

– Да ну! Вряд ли. К тому же я свой адрес у ГИБДДшников не менял, когда переезжал. Не думаю, чтобы Генка мог меня так быстро вычислить.

– В общем, мне плевать, что ты там думаешь, – отрезала Норкина. – Поживёшь несколько дней у меня.

И, предупреждая возражения, добавила:

– За свою нравственность можешь не опасаться. И не спорь! Я всё равно не дам тебе уехать. Или поеду с тобой – пускай нас вместе убивают.

– Ольга! Ну не преувеличивай! Никто никого пока что не убивает.

– Вот именно, пока что. Я тебя никуда не отпущу, можешь даже не дёргаться.

– Да я и не дёргаюсь – сказал я, хотя, подъезжая к Норкиному дому, дал самому себе обещание уехать, как только мы поговорим.

– Вот и хорошо, – сказала успокоенная Оля. – Я тебе на диване постелю.

– Ну постели, – ответил я.

Мы оба вели себя так, как будто не знали, чем всё это закончится. Те же самые фразы звучали, когда после своей «холерной» командировки я поддался на уговоры Норки и остался у неё ночевать. Это было ровно за две недели до того, как я познакомился с Аллой.

В 1639 году на улице Сент-Оноре в Париже пятеро кавалеров в масках обезобразили лицо маркизы де Шуази серной кислотой. Их наняла её соперница по любовному треугольнику. С тех пор такая расправа с изменниками и разлучницами стала традицией. Во Франции бытовал термин для обозначения подобных преступлений – «vitrol». А в Британии в XIX веке был принят закон, предусматривающий казнь за обливание серной кислотой.

Чудовище с зелёными глазами, как Шекспир называл ревность, в начале века подвигла и российских истеричек на применение химического оружия. Пузырёк серной кислоты можно было купить в аптеке. Мода на H 2SO 4достигла пика в годы Серебряного века… За кислоту взялись и ревнивцы. В 1911 году к суду было привлечено 58 обливателей и обливательниц, в 1914-ом – уже 245. Выходили монографии юристов, вопрос исследовали психиатры, эпидемия обсуждалась в газетах. Была ограничена продажа кислоты в аптеках и москательных лавках.

С начала первой мировой страшная мода стала спадать, и модными стали другие преступления – бутлегерство, содержание опиумокурилен и самогоноварение.

Наше первое грехопадение, если это можно так назвать, произошло при сходных обстоятельствах. Только в тот раз она спасала меня не от внешних врагов и опасностей, а от меня самого. Сейчас в этом стыдно признаться, но тогда моё горе казалось мне настолько огромным, что не хотелось жить. Стыдно, главным образом, даже не оттого, что я всерьёз вынашивал планы самоубийства, а оттого, насколько мелкими были мои побудительные мотивы. Я вовсе не отношусь к сторонникам сентенции «жизнь превыше всего», ревностно выдающим несколько облагороженную смесь экстрактов животного эгоизма и инстинкта самосохранения за всеобъемлющий философский принцип. Аксиоматичность этого положения для меня сомнительна, хотя в наши дни модно выдавать его за сакраментальную истину, не требующую доказательств. По-моему, есть вещи куда более достойные высоких рангов в системе ценностей. Иногда исполнение или крушение идеалов настолько доминирует над крепостью жизненных тенёт, что люди принимают свою смерть с лёгкостью. И уж тем более нет ничего удивительного или противоестественного, когда человек хочет избавить себя от страданий. С позиции вселенной смерть некоего частного лица – как, впрочем, и самая жизнь – представляется ничтожной. И даже в масштабе некрупного областного центра она вряд ли может считаться чем-то важным, особенно если частное лицо не блещет талантами и ни в коей мере не уникально. Если бы меня вдруг не стало, то подобное исчезновение прошло бы незамеченным для мира, если не принимать во внимание десяток-другой родных и близких, да кое-кого из коллег. Ну и некоторых пациентов, операции которых пришлось бы отложить недели на три, пока не найдётся замена.